оздоровления современных распутных нравов. Я налажу выпуск таких изделий на мануфактуре в столице и буду, если потребуется, насильно, принудительно одевать в них сначала собственных холопов-мужиков, а потом мы в дворянском собрании добьемся распространения сего предписания и на весь наш Одинцовский уезд. И разлетится птицей по империи нашей российской молва о моем изобретении. И как знать, может, и на самом верху в Петербурге, в царской канцелярии, к моей скромной инициативе прислушаются и оформят ее в качестве указа его царского величества.
– Согласен, от нынешнего государя всего можно ожидать в смысле указов, – хмыкнул Комаровский. – Аглая призналась подруге, что однажды ночью к ней явился… ваш батюшка… то есть Темный. Обнаженный, как его статуя, и с оленьими рогами.
– Насколько я успел узнать юную дочь стряпчего, она отличалась великой живостью воображения и характера. К тому же… она считала, что все в жизни надо попробовать, испытать… Хасбулат… я имею в виду Байбака-Ачкасова, которому она очень, очень, очень нравилась – так как он человек пылкий, хоть и скрытный, – не только угощал ее восточными сладостями и рахат-лукумом, но и учил курить кальян. От него воображение изощряется. Кто знает, что девице привиделось ночью, после того как она накурилась восточных зелий?
– Какой интересный тип человеческий Его Темная Светлость, – заметил Евграф Комаровский Клер, когда они покидали Николину Гору. – Вроде и не лгал нам нагло, но не сказал и половины правды.
– Вы видели его руки? И когда халат его распахнулся… у него шрамы. Много! – вспомнила Клер.
– На руках следы от плетей. Я подобное видел… Вы же намедни меня обвиняли, что я на плацу, на экзекуциях присутствовал, при порке. – Евграф Комаровский задумался. – Учитывая его дворянское происхождение, невозможно предположить, чтобы он был жертвой уголовных телесных наказаний. Однако шрамы на его теле старые. Ларчик с большим секретом Его Темная Светлость. У меня такое ощущение было, когда мы беседовали, что он специально разыгрывает перед нами некое представление – в том числе и с этими корсетами пресловутыми. Они шокировали вас, мадемуазель Клер?
– Нет, когда я готовилась в гувернантки, я изучала наш английский учебник-пособие, и там этому деликатному вопросу отводилось немало страниц. Это жизнь… Но знаете, я тоже почувствовала некую нарочитость всей разыгранной перед нами сцены. Хотелось бы увидеть сына Темного в его истинном обличье, когда он не притворяется. Хотя, возможно, нам этого с вами и не суждено.
Клер говорила искренне. Но как же она ошибалась! Вскоре им предстояло узнать, что князь Хрюнов подвержен поразительным метаморфозам.
Глава 18
Черви
– Евграф Федоттчч, вы князя не спросили про самого стряпчего и дела их судебные, – заметила Клер, когда они возвращались с Николиной Горы в Иславское. – Хотя, возможно, мы и так уже немало узнали о ходе их тяжбы. Но лишь со слов, не из документов. А документы мы с вами ни в первый раз, ни во второй в доме стряпчего не смотрели. А помните, нам сын белошвейки про письма сказал, которые стряпчий вечером читал, когда паренек принес ему документы? Я все думаю – что это за письма, от кого они?
– Можем заехать прямо сейчас, посетить сию юдоль слез и страданий снова, если таково ваше желание. – Евграф Комаровский, правя лошадью, на дорогу почти не смотрел, он глядел на Клер, повернувшись к ней. – Смею сделать одно замечание – мы с вами, мадемуазель Клер, разговариваем о вещах очень серьезных и страшных и не испытываем при этом ни смущения, ни неловкости, обсуждая даже весьма деликатные вопросы жизни. Так обычно говорят добрые друзья между собой, а не только соратники в общем деле. И смею надеяться, что мы с вами, мадемуазель Клер, за эти дни и узнали друг друга лучше, и подружились. В связи с этим у меня к вам вопрос.
– Какой, Евграф Федоттчч? – Клер стало любопытно.
– Вам не трудно выговаривать мое полное имя – Евграф Фе-до-то-вич? – Комаровский сделал рукой жест – вуаля! – У ваших английских друзей тоже были очень длинные и неудобные к произношению имена Джордж Гордон Байрон, Перси Биши Шелли – муж вашей сестры… И вы их называли просто Горди, Перси. Даже коллекционера индийского оружия из Олбани вы звали Нолли. И я часом подумал – а что если вы и меня станете называть запросто, как звали когда-то меня мои друзья, многих из которых я по собственной глупости и надменности растерял?
– А как вас звали ваши друзья? Евграф?
– Евграф по-гречески означает «хорошо пишущий», я с пером дружу с юности, как и вы. А друзья мои приятели звали меня Граня.
– Гренни?
– Если угодно, да. Ну как, годится у нас такое с вами имя-прозвание, по-дружески?
– Да, конечно… только я, Евграф Федоттчч… Гренни… мне надо сначала привыкнуть, хорошо?
– Конечно, условности не сразу сдают свои позиции. – Он смотрел на нее так, что она снова слегка струсила. – Гренни… Клер… Ваше имя, Клер, на вкус как тот мед… клевер… поля медовые…
– Заяц через дорогу скачет! – воскликнула Клер. – Осторожнее, Гренни, вы его задавите!
Чертыхаясь, Комаровский железной рукой осадил лошадь. Заяц избежал гибели на проезжей дороге, но Клер не преминула заметить:
– Я слышала, очень плохая примета у вас в России, когда животное перебегает дорогу путнику – кошка или заяц, крестьяне представляют себе всякие несчастья и оборотней поминают.
– Я в приметы не верю, мадемуазель Клер. – Евграф Комаровский, словно пробудившись от неких грез, выдохнул, как после стопки водки, и вернулся к более официальной версии ее имени.
Когда они подъехали (в который уж раз) к дому стряпчего, он снова отодрал от двери прибитые его стражниками доски, и они вошли в сумрачные сени. За прошедшие дни кровь, что залила дом, успела окончательно протухнуть. И вонь внутри стояла такая, что Клер едва не вылетела сразу вон. Она закрыла нос и рот ладонью. Сама ведь предложила ему заехать сюда! Надо терпеть.
Евграф Комаровский, не обращая внимания на вонь, сразу прошел в горницу. В углу стояло бюро-секретер, ящики его были в полном порядке – он их выдвинул и осмотрел. Убийцу не интересовали ни чистая писчая бумага, сложенная там, ни остро отточенные гусиные перья. На столешнице бюро лежала пачка прошитых бумаг с гербовым титульным листом. Евграф Комаровский начал внимательно просматривать этот документ.
– Надо же, выборочные статьи общей части Проекта уложения от 1824 года – попытка графа Сперанского кодифицировать наши уголовные законы, – пояснил он Клер. – Проект обсуждался в Государственном совете, я его сам внимательно изучал тогда как командир
