две костяшки, перевернула, провела над ними ладонью.
Эрелис смешал остальные, стал искать одну среди многих. Он открывал глаза и закрывал, рука начала дрожать.
– Неужели дядя Машкара всё время пытался показать мне… – выдохнул он наконец. – А я, глупец, не видел… не понимал…
– У тебя всё получится, государь, – тихо, осторожно произнёс Ознобиша. – Ты только…
Его без предупреждения захлестнула волна могильного холода. В глазах разлилась чернота, или это светильник, отчаянно задымив, умер под потолком? Давно зажившие пальцы рванула свежая боль, Ознобиша начал валиться… бесконечно валиться в разверзшийся поруб лесного притона… Он смутно услышал над собой переполох… кошачий вой… рёв оботуров снаружи, крик возчика. Сани резко дёрнулись, покосились…
…Когда мир вернулся, возок опять ехал ровно, в стеклянной скорлупе плясал огонёк. Ознобиша лежал на полу, на мягком ковре. Над ним хлопотали напуганные, растерянные царята и оба заменка. Эльбиз кутала его дикомытским плащом, а Нерыжень держала в ладонях его лицо. Он ощутил, как от её рук струилось тепло. Слабо потянулся навстречу, приник щекой.
– Мартхе, Мартхе! Отзовись!
– Что с тобой, ты слышишь меня?
Эрелис молчал, на лице были отчаяние и мука.
Ветер в ледяных иглах, решётка толстых капельников, рухнувшая с пятери… Тело было чужим, язык еле ворочался.
– А ты говорил… государь… не досталось царской породы…
Эрелис сдавленно прошептал:
– Я попробовал опереться на гнев…
У Ознобиши перед глазами снова поплыло, в ушах родился тонкий звон, всё начало отдаляться…
Кто-то шёл к нему по вечернему снегу, улыбаясь всем лицом, кроме глаз.
Праздничные врата
Светел стоял на изволоке, щурясь в морозную дымку.
Зеленец, куда после Беды перебралась деревня Извора, был виден издалека.
Нынешние людские гнёзда вроде Твёржи или Сегды сперва обросли ледяными валами, после – уподобились колодцам в белой земной броне. Могучие бури заравнивали эти колодцы, тепло кипунов и трудолюбивые руки мешали снегу сомкнуться… Извора была не такова.
Другое название зеленца было Сухая Гора. Гора вправду имелась. Она вырастала из закроя этаким размытым стволом, втыкавшимся непосредственно в тучи. Землю здесь изломали страшные силы, отломыш торчал к небесам, как ладонь, воздетая в последней мольбе. Рана тверди зияла бездонной курящейся пропастью, над нею полувёрстной стеной вздымался обрыв. С пологой стороны лепились маленькие срубы, не то ульи, не то надпогребницы. Это были входы в жилища. Домашняя жизнь текла в глубине, в тёплых и сухих недрах. Вверх ступенями карабкались улицы, мощённые камнем. Завтра здесь будет шуметь торг. Сквозь мутную кисею угадывалось движение. Люди ставили рундуки, спорили о местах для торговых палаток. У подножия горы теснились возы. Среди болочков и пошевней выделялась скоморошня Кербоги, разрисованная птицами и цветами. Светел углядел её – и наддал ходу, посмеиваясь сквозь харю. Длинные ирты со свистом летели над крупитчатым снегом.
До привоза оставалась верста, когда, озираясь по сторонам, Светел не удержал любопытства. Трое мужчин, оружных колунами и пилами, занимались чем-то довольно странным. Среди чистого поля громоздили один на другой отёски прочного льда. Обкалывали, устраивая по месту. Намертво крепили, поливая водицей из бочек, привезённых досужей детворой из зеленца. Два толстых зеленоватых столба уже превышали человеческий рост. В сторонке морозили горбатую переводину.
– На топорики-незатупыши вам, мужи добрые, на плотьбу крепкую, – усмиряя северный выговор, поздоровался Светел. – Что такое ладите, ремеслом довольные?
– Хоромы возводим, – отмолвил степенный строитель. – Терем жалованный, по деяньям награду.
– Всход излаживаем, – сказал второй. – От кривды людской к вышней правде.
– Врата светлые, праздничные, – пояснил самый молодой.
Опёнок задумчиво покивал. Здешние строители были родня плотникам Сегды. Те тоже никогда прямым словом не говорили, чем заняты. Подозрения зародились самые скаредные. Взгляд нашарил знакомый возок, толчея у саней помстилась коловращением схватки…
Нет.
Всё было мирно. Скоморохи с весёлыми помогатыми ладили подвысь, ставили балаган.
Изворцы в свою очередь рассмотрели косы Светела, тёмные обтянутые скулы, шелушащиеся с мороза:
– Сам чьих будешь, молодец захожий? Не дикомыт ли?..
Светел расправил плечи, готовый к веселью и к схватке, притопнул иртой:
– Как уж первую струну я от Твёржи натяну! Почему? Да потому! Там тепло в моём дому!
Строители помолчали.
– А гусли где? – наконец спросил хозяин работ.
За плечами у Светела не было длинного короба, лишь маленькая укладка. Он ответил:
– Руки есть, гусли наживём. А что за веселье у вас, гнездари? – И улыбнулся, как волкодав, заметивший бирюка. – Случаем, не котёл за долей крови наехал?
– Котлярам, дикомытушко, праздновать недосуг. Они уж были у нас. Подарки дорогие покинули.
– О как…
– А ты думал. У нас нынче память святого отрока, что Моранушке сполна послужил.
«Знаем мы эту службу… И отроков повидали…»
– Так вы мораничи тут.
– Кто умён, тот моранич, – приосанился молодой.
– Кто жизнь повидал, тот дедовского корня не рубит, – проворчал бородатый.
Середович благоразумно смолчал.
Мальчишки наладились увозить иссякшую бочку. Светел поклонился строителям, пошёл вместе с детьми. Бочка была далеко не первая, вся в броне застывших потёков.
– Умаялись? – спросил Светел. – Пособлю?
– Не, дяденька. С нами храбрый Дрозд налегает, Матушке служит.
– Что за Дрозд?
– А ты не знал, дядя?
– Он шабёр наш был. Ободворок.
– В прошлом поезде новой ложкой ушёл.
У Светела качнулся перед глазами ночной лес, в ушах вздохнули кугиклы. Был этот Дрозд в шатре, когда туда вошёл Сквара? Или позже взяли его?
– Он подвиг содеял ради Владычицы. Святую гибель изведал.
«Братище братёнка из поезда выручал… башку в пузырь кулаком внёс…»
– Они на неприступную вежу подниматься учились.
Обледенелая бочка стала крепостной башней немереной вышины, стынущей на морозном ветру. По ней карабкались маленькие человечки, упорные, отчаянно смелые.
– Одного наверху закруга взяла, в глазах смерклось.
– Дрозд его на маковку вытолкнул.
– Да сам оскользнулся.
…И Сквара со всеми лез. По голому льду, настывшему неровными плитами. Обдирал руки, пытаясь за что-нибудь ухватиться…
– Наземь слетел, хвалу прошептав.
– Котляры честной костёр ему сладили, не поскупились.
– Сам стень, учителю первый сын, прах в Извору принёс и матери отдал.
– С нынешним поездом другой стень пришёл.
Светел вернулся в себя, во взрослую явь. Брякнул наобум:
– Лихарь, что ли?
– Не, дядя. Лихарь прежний был, а этот Хотён.
Имя для Светела было безгласно. Так и разбирало выпытывать ещё, спеша по свежему следу, но было нельзя. «Отик, отик, там дикомыт пришёл, о котлярах дознаётся…»
Не дай воли сердцу во гневе, а языку во беседе!
– Вы, ребятня, мне вот что поведайте, – выговорил он, скучая. – Что там за стойки с переводиной громоздят?
– Так релью, дядя!
– Шибеницу!
– Злые тати в порубе маются. Ради повеселья вешать их будем.
Не дай сердцу воли
Всякий мир своим обычаем крепок. Сегда чуралась мирских песен, но долю крови Царице не собирала. Извора отправляла детей в котёл, даже святого родила, зато Кербогу, въехавшего незваным, принимала охотно и с предвкушением. Скоморошне уделили местечко внутри зеленца, в нижней части купилища. Потешники, известно, горланят, а ещё рядятся в кратополое, тонкое да яркое. Не по морозу же им?
Светел деловито сложил ирты и лапки, выпростался из надоевшего кожуха:
– Поздорову, дядя Кербога!
Балаган уже красовался парусами цветных рогож, поднятых на упругие жерди. Некогда пологи рдели красками, теперь облиняли.
