утоптанную землю двора. Взгляд с трудом сфокусировался на стволе дуба. Меж тем звук все повторялся и повторялся, и я не могла понять его природу. С трудом сев, я почувствовала, как неприятно печет в затылке, словно вся кровь разом устремилась туда. Локоть и колено болели, и встать удалось только с третьей попытки. Кое-как добравшись до скамьи, я опустилась на нее и только тут наконец поняла, откуда исходит звук. Это скулил Серый. И столько тревожной тоски было в этом звуке, что захотелось сделать что угодно, лишь бы он прекратил.
– Серый, я в порядке, – откашлявшись, четко выговорила я.
Большой пес тут же сменил положение. Если до этого он лежал, опустив морду на вытянутые передние лапы, то теперь сел, всем своим видом показывая готовность броситься ко мне. В эту минуту я порадовалась, что он на надежной цепи, потому что ласки такого большого создания я бы сейчас не выдержала. Чтобы хоть чуть-чуть справиться с головокружением, пришлось несколько раз медленно вдохнуть и выдохнуть. Похоже, эта чертова Святыня скоро окончательно меня убьет и я так ничего здесь и не успею. Мысль удивила меня саму, особенно своей формулировкой. Получается, мне нужно успеть что-то здесь сделать? Я зябко повела плечами и повертела головой, разминая затекшую шею. Интересно, что я могла сделать, учитывая то, что сама по себе была абсолютно бесполезной?
Убедившись в том, что головокружение слегка отпустило, я встала и нетвердой походкой направилась в сторону дома. По пути вспомнила о платье. Как назло, вслед за этим вспомнилось, что Альгидрас уехал из Свири и неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще. По сути дела, что его держало в Свири? Он говорил, что Святыня где-то близко, но явно не здесь. Как он когда-то сказал? «Я пойду туда, куда она позовет»? Может быть, она уже позвала его, и он больше не вернется?
Я тяжело опустилась на крыльцо и сжала виски пальцами. Мысли вернулись к поездке. Каменица… В задумчивости несколько раз повторив это название, попыталась вспомнить, писала ли я об этом городе, и поняла, что нет. А это, как ничто другое, доказывало, что этот мир жил своей собственной жизнью. И значит, я отнюдь не являлась автором, нет, – я даже не могла претендовать на роль главного героя. Как там сказал Альгидрас? Моя задача передавать знания?.. «А еще я должна поехать в Каменицу». Мысль была не моя, но сил спорить со Святыней не осталось, поэтому, глубоко вздохнув, я собралась с духом и вернулась в покои Добронеги.
Там я принялась доставать из сундуков платья, рубахи, сарафаны, отрезы ткани, стараясь не рассматривать их, не вникать, что это и зачем. Просто монотонно делала свою работу: доставала – раскладывала, доставала – раскладывала.
К приходу Добронеги одежда сушилась на бельевых веревках за домом, а я сама сидела на крыльце и перематывала моток пряжи – из тех, что лежали спутанными в одном из сундуков. Добронега подоила навязанную за огородами корову, заставила меня выпить кружку парного молока, и мы приступили к сборам.
Мать Радима указывала, что взять, не зависая, как я, над каждым платьем, и вообще действовала настолько четко, как будто каждый день собиралась в походы. Я выполняла все, что она говорила, стараясь не коситься в сторону по-прежнему приоткрытой двери, за которой висело платье матери Всемилы. Шальную мысль спросить у Добронеги, действительно ли это платье Найдены, я отмела сразу. Настоящая Всемила не могла его не видеть, если хотя бы раз заходила в гардеробную. А если так, то не могла ли она скопировать узор с этого платья? Тогда выходило, что резьба Альгидраса ни при чем…
К вечеру я так извелась от бесконечного прокручивания в голове одних и тех же вопросов, необходимости быть при Добронеге и всеми силами участвовать в сборах, что просто валилась с ног от усталости. Зато вещи, которые мы собирались взять с собой в дорогу, были сложены в аккуратные стопочки на сундуках в покоях. Мы договорились подкладывать что-нибудь в эти стопки по ходу дела, а упаковать все уже перед самым отъездом. Я понятия не имела, во что мы будем все это паковать. Вспомнила, что даже у воинов князя, отправлявшихся в дорогу, не видела никаких сумок, разве что небольшие поясные и седельные, поскольку все они передвигались верхом. При мысли о лошадях я почувствовала, как желудок сделал сальто. А что, если мне придется ехать верхом? Испугавшись такой перспективы, я едва не спросила об этом Добронегу напрямую, но вовремя одумалась: вряд ли Радим усадит беременную жену на лошадь.
А потом потянулись одинаковые и монотонные дни. Добронега по-прежнему уходила рано утром, но хотя бы возвращаться стала к обеду. Мы понемногу собирали вещи, готовились к отъезду, наводили порядок в доме, что-то перекладывали, что-то убирали. В один из дней к нам пришла незнакомая мне женщина, назвавшаяся Миланой. Добронега пояснила, что Милана будет присматривать за хозяйством в наше отсутствие. Сама не знаю почему, но я ожидала, что на хозяйстве останется жена Улеба, даже не задумываясь о том, что близость Улеба к семье воеводы не подразумевала близость всей его родни.
Я показала Милане, где стоит бочка с водой для полива грядок, и познакомила с норовистой коровкой, предупредив, что к ней ни в коем случае нельзя подходить сзади из-за ее дурацкой привычки лягаться, а потом постаралась побыстрее сбыть Милану на руки Добронеге, потому что женщина все время молчала и непонятно было, какое впечатление я на нее произвожу. Это очень сильно мешало, я не могла отделаться от мысли, что говорю не так, как местные. Милана пробыла у нас почти до самого вечера, и я использовала это время для того, чтобы навести окончательный порядок в покоях Всемилы: выходить к ним на улицу мне не хотелось.
Вестей от Альгидраса по-прежнему не было. Два раза за эту неделю я побывала в доме Радима и окончательно убедилась, что узор над дверью в покои Златы и Радима точно совпадает с узором на платье. Теперь я не могла ничего с собой поделать: стоило Добронеге уйти, как я совершала один и тот же ритуал – зажигала масляную лампу и шла в маленькую комнату. Ощущение чужого присутствия пропало, и платье больше не пугало. Остались отголосок какой-то тайны и чувство, что ее необходимо разгадать. Я подолгу сидела на полу, растянув подол платья и разглядывая узор, идущий по краю. Это был один и тот же рисунок, повторявшийся с определенным шагом – по краю юбки, по краям рукавов и по вороту. Я чувствовала, что это должно что-то означать, но пока не могла понять, что. Альгидрас говорил, что этот узор может вызвать гнев богов. Вопрос каких? Тех, которым поклонялись в Свири, или тех, которых чтили квары, раз уж заговор на их языке?
Эта мысль возвращала меня к тому, что я ничего не знала об Альгидрасе. Он мог быть последним из хванов, а мог быть кваром, оказавшимся в Свири с какой-то целью. Он мог искренне изумиться тому, что Дева – Святыня кваров и они ее просто ищут, а мог искусно разыграть изумление, благо я уже видела, как он умеет врать, глядя в глаза. Он мог быть предан Радиму и разорвать побратимство, чтобы развязать руки воеводе, а мог с тем же успехом освободиться от Радима, чтобы иметь возможность уехать из Свири насовсем, если надобность в этом городе отпала. Он мог действительно томиться от нелепых навеянных чувств ко мне, а мог просто воспользоваться моментом и сказать ровно те слова, которые я хотела услышать. Я была для него как на ладони, со всеми моими дурацкими эмоциями и переживаниями, он же оставался закрытой книгой. Что, если он просто скармливал мне крупицы правды или же четко продуманной лжи, так удачно вплетенной в правду, просто для того, чтобы я выдавала информацию, которую кто-то или что-то вкладывает мне в голову? При этом лично он не рисковал ничем. Даже если бы я убедилась в том, что он квар, что бы я могла сделать? Рассказать Радиму? Учитывая диагноз Всемилы, думаю, меня бы заперли до конца дней в покоях, и я превратилась бы в комнатное растение под действием отваров. Или же развязка могла быть другой. Ведь Альгидрас ясно дал понять, что после того, как меня выловили из воды, он был начеку. Если бы
