колдун.
Ученица Клесха испуганно повисла у него не плече:
— Тише, тише!!!
— Плевал я на него, — уже спокойнее повторил парень. — Ее похоронить надо, чтобы все по-людски. А он, ежели хочет, так, когда сам загнется, себя может целителям на вразумление завещать. Ее не дам.
— Так что делать-то станем? — жалобно спросила Лесана, и только тут он заметил, какое у нее заплаканное, опухшее от слез лицо и сколько боли в глазах.
— Не знаю. Буду думать. Вечером приду, скажу.
Девушка кивнула и направилась к выходу,
— Лесан…
— А? — она поспешно обернулась.
— Почему? — его голос дрожал.
Послушница подавила рвущееся из груди рыдание, подошла к нему — такому потерянному, такому взрослому, опустилась рядом на колени и ответила:
— Тамир, иногда кажется, будто мир вокруг мертв. А на самом деле мертвы мы сами. Все вокруг живое. Только у нас в душе что-то замирает и будто не может пробудиться. Что-то умерло в ней. Наверняка тому были причины. Но все они жили только в ее сердце. Ты ни в чем не виноват…
Ей хотелось крикнуть ему в лицо, что виновата только она — Лесана! Ведь это она — девка, ей следовало болтать с подругой по душам, плакаться о бедах. А она, дура, все всегда держала внутри, не пуская тихую лекарку в свои горести. И та, разбившись об эту ледяную стену, сама стала молчаливой, угрюмой и такой же одинокой.
Невысказанная, неразделенная боль, вот что ее убило. А какая боль — кто же теперь узнает. Видать, сильная. Сильнее жизни, сильнее любви.
Слезы катились по лицу, когда Лесана шла к себе в покойчик. И девушка знала, от острого, гложущего нутро чувства вины не избавиться ей уже никогда.
* * *
Креффы поднимались на верхние ярусы в покои Нэда в тишине.
Грозу предчувствовал каждый, но никому не хотелось навлечь на себя первые молнии. Глава Цитадели на расправу был скор, жесток и сметлив. Под горячую руку перепасть могло и правым, и виноватым, и всем без разбору.
В зале рдел углями очаг, и широкие лавки манили присесть, но обережники остались стоять вдоль стен, словно нашкодившие выученики. Ждали, когда, наконец, грянет.
Смотритель крепости словно не чувствовал общего напряжения, медленно подошел к очагу и застыл, о чем-то размышляя. Волны едва сдерживаемого гнева расходились по покою.
Майрико стояла наособицу от остальных креффов и терпеливо ожидала справедливой кары. Не хотелось, чтобы гнев Нэда обрушился на кого-то еще, но участь, которую Глава наверняка уже уготовил ослушнице, страшила, заставляя сердце заходиться в груди. И никак не оправдаешься. Виновата.
Боги, как же гнетёт молчание! Хоть бы уже заговорил, требуя ответа и обвиняя, а то от этой звенящей тишины еще тошнее. Но старший крефф молчал. Молчали и остальные. Это-то безмолвие и было поганее самой страшной хулы.
Первой не выдержала Бьерга. Колдунья мягко шагнула к смотрителю и нерешительно положила руку на его напряженное плечо:
— Нэд, послушай… — впервые ее резкий насмешливый голос звучал робко и просяще.
Договорить ей не дали:
— Если дорожишь языком, сегодня будешь молчать. Иначе пожалеешь не только о том, что тридцать весен назад не ушла из Цитадели, но и о том, что умеешь говорить.
Женщина отшатнулась, будто ее ударили, и отступила в сторону, поджав губы.
— Садитесь все, нечего тут переминаться, как срамники перед молельником, — Глава повернулся к креффам.
Те послушно стали занимать места на лавках. Стоять осталась одна Майрико. Она сесть не осмелилась и теперь застыла, боясь лишний раз вздохнуть. Глава одарил целительницу тяжелым взглядом:
— Ну, поведай нам, куда ты смотрела, что не видела, как у тебя под носом будущий крефф рассудком стала скудной? Как вышло так, что девка с башни шагнула?
Эти вопросы, ответов на которые у лекарки не было, стегали ее, словно пощечины. Как объяснить — почему она не заметила перемен в выученице? Как повиниться в том, чего и сама не поняла? Девка вроде пообвыклась, успокоилась, будто бы даже приняла свою суть. Как вышло так, что все это оказалось ростками безумия? Какие слова оправдания найти, если кругом виновата? Не смогла, не успела, не доглядела… а что еще страшнее — не уберегла.
— Что молчишь? — пророкотал Смотритель. — Как хвалить ее, так соловьем пела, а теперь и словечка выдавить не можешь? Уж не зря ли я тебя креффом поставил, если ты такому Дару сгинуть дала? Может, посидеть тебе лет с пяток в каком-нибудь захолустье в сторожевой тройке — чирьи на задницах посводить? Хотя… тебя к людям нельзя подпускать. Может, к скотине приставить? Будешь отелы принимать да за опоросами следить?
Майрико вскинула голову, желая защититься, но до поры осеклась. Прав был Нэд. Во всем прав. Как тут оправдываться, да и чем? И вдруг как молнией пронзило целительницу, отчего выученица с башни кинулась.
Прознала, небось, тихоня, что отваром ее опоили, чтобы низвергла, оттого и решила жизни себя лишить. Дуреха и так стенала, принимая изнанку целительства, а то, что сделали наставники — вовсе подрубило девку. Не сотвори они подлость, гладишь, и жива была бы. Нельзя было ее ребенка лишать, нельзя! Взяли на себя грех, думали, спасут Дар, а потеряли все.
И Майрико, не отрывая взгляда от пола, стала рассказывать, как узнала про ее непраздность, как отваром опоила, чтобы выбросила, как зачаровала…
— Видать, Дар ее переборол наше старание… Сломала она заклятье. Вспомнила. Оттого и не выдержала. Иных толкований нет у меня.
Глава почернел лицом.
— Ах, нет иных толкований? Ты отчего ей зелье не давала. А? Отчего, когда понесла она — не принудила добровольно отвар выпить? Не запугала пуще смерти, чтобы она сама у тебя эту склянку с руками вырвала?
Майрико вскинулась:
— Я прознала, когда она без памяти рухнула! Тогда уж поздно было стращать да увещевать, Дар уже в жилу уходить начал. А зелье не давала оттого, что краски у нее то были, то нет! Какое ей зелье, чтоб в могилу свести?
Нэд шагнул к собеседнице, словно хотел встряхнуть ее —
