в этой ситуации просто становится автономной причиной самого себя, ликвидируя тем самым потенциальную возможность его осмысления, отчего любая попытка возмездия становится бессмысленной или даже абсурдной. Вся эта конструкция кардинальным образом противоречит тысячелетней традиции западной мысли, рассматривающей зло не как автономную метафизическую реальность, а как следствие греховности, порочности, моральной деформации конкретного человека. То есть как четко детерминированное явление.
Не соглашался с выводами Х. Арендт и культуролог, философ С. Жижек. В работе «Чума фантазий» он вводит категорию «наслаждения», для того чтобы отделить вынужденное действие от добровольного, или, в его терминологии, «избыточного послушания». «Непристойность» массовых убийств, по мнению Жижека, осознавалась нацистским аппаратом, и знаком этого является желание скрыть их. Что касается формального бюрократического подхода к убийствам, к которому апеллировал Эйхман, то, по мнению С. Жижека, «бюрократизация сама была источником дополнительного наслаждения». Далее он разъясняет, что это наслаждение проистекало из осознания того, что пытки, насилие и массовые убийства впервые в истории именно благодаря бюрократии удалось включить как составную часть в систему функционирования режима. Бюрократ не сделает ничего лишнего, ибо излишества в бюрократическом подходе так же вредны, как и небрежность, в то время как эсэсовцы издевались над узниками и тогда, когда это не было продиктовано никакой необходимостью[417].
Все указанные выше возражения были несколько лет назад документально подтверждены Б. Штангнет в книге «Эйхман до Иерусалима: неисследованная жизнь массового убийцы». В ней на основании мемуаров, записей и интервью, данных Эйхманом в Аргентине между 1950 и 1960 годами, исследовательница наглядно показала, насколько несостоятелен тезис о «банальности зла», а следовательно, не имеет опоры и целое направление в западной интеллектуальной мысли, развивающее данное положение Х. Арендт. Согласно Б. Штангнет, Эйхман отнюдь не был аккуратным и «заурядным исполнителем» приказов, которому было все равно, что, кого и куда отправлять. Он отдавал себе отчет в своих действиях и, по словам хорошо его знавшего Д. Вислицени, говорил, что «он прыгнет в могилу, смеясь, потому что ощущение того, что на его совести пять миллионов человек, будет для него необычайным источником удовлетворения». Эйхман оставлял за немцами право избавляться от врагов, особенно внутренних, любыми необходимыми средствами, поскольку совесть приравнивалась им к идеологии Германии, проникшей внутрь человека. «То, что полезно моему народу, есть священный приказ и священнейший закон для меня», – писал Эйхман сторонникам в Аргентине.
Поэтому в своих беседах он не раскаивался в истреблении миллионов людей, истреблении, которое считал исторически необходимым. Он неоднократно подтверждал как масштаб совершённого геноцида, так и свою решающую роль в нем. Не случайно массовую депортацию более 400 тысяч венгерских евреев – один из самых трагических эпизодов в истории Холокоста – Эйхман считал своим «новаторским» достижением: «Это было достижение, которому не было равных ни до, ни после». Б. Штангнет убеждена, что распространенный образ Эйхмана как безликого и послушного служаки сознательно и расчетливо создан самим Эйхманом и является следствием его способности адаптировать свои воспоминания к ожиданиям аудитории[418].
Сожжение в открытых ямах останков жертв, умерщвленных в газовых камерах концлагеря Аушвиц – Биркенау. Фото сделано одним из участников лагерного движения Сопротивления Давидом Шмулевским
Возвращаясь к описанным выше экспериментам, следует подчеркнуть, что они также имеют несколько уязвимых мест. Прежде всего, они были призваны доказать уже существующую гипотезу, поэтому их выводы не были неожиданностью, что ставит под сомнение объективность эксперимента. Существенным моментом являлось и то, что участники экспериментов знали, что их действия не приведут к физическому ущербу тех, на ком эксперимент ставился, и в целом «исполнители» не испытывали к «жертвам» никаких негативных чувств и не находились во власти отвращения и ненависти, почему многие и не хотели выполнять поставленные задачи. Участвовать в эксперименте и участвовать в реальных расстрелах и казнях – это, мягко говоря, разные вещи.
Кроме того, авторы экспериментов находились под влиянием формирующейся постмодернистской картины мира, в которой человек мертв, то есть он лишь форма, являющаяся суммой слагаемых определенных внешних и внутренних сил, и именно от этого соотношения напрямую зависит сама форма. «Вопрос в том, чтобы узнать, с какими другими силами взаимодействуют силы в человеке в той или иной исторической формации и какая форма проистекает из этого соединения сил, – писал Ж. Делез. – Можно заранее предвидеть, что силы в человеке не обязательно входят в состав формы-Человек, но могут располагаться по-иному, входить в другое соединение, в другую форму: даже относительно краткого периода, Человек не всегда существовал и не будет существовать вечно. Для того чтобы появилась или проявилась форма-Человек, необходимо, чтобы силы в человеке вошли во взаимодействие с особыми силами извне»[419].
Таким образом, насилие и убийства, равно как героизм и подвижничество, имеют в основе сочетание случайных факторов, в зависимости от которых «форма человека» легко меняет свою сущность. Примечательно, что в этой конструкции не остается места для свободы в значении недетерминированного действия от себя, что закономерно исключает любую ответственность за содеянное. Главным итогом становится оправдание виновных в массовых убийствах. Они становятся невиновными уже потому, что обычны, банальны, то есть на их месте мог бы оказаться кто угодно, включая тех, кто их судит.
За этим закономерно следует деформация доверительного отношения к людям, которые в этих убийствах не замешаны. То есть каждый становится недиагностированным убийцей или героем, неразличимым в общей массе до того момента, когда внешние обстоятельства, приложенные к конкретному человеку, не продемонстрируют отличия. В результате авторы и сторонники данных теорий в этой же логике оказываются в одном ряду с идеологами Концентрационного мира, и общее у тех и у других – расчеловечивание человека, превращение его в схему, материал, который легко выводится в пространство несуществования.
Кроме того, когда Х. Арендт пишет о «банальности зла» и заурядности Эйхмана, когда Милгрэм ставит свой эксперимент, речь идет об «убийце за письменным столом», совершающем «кабинетные преступления», или о человеке, который находится на том расстоянии от жертвы, которое не допускает визуального или слухового контакта. Здесь вполне возможны и объяснимы противоречия. Хорошо известно, что Эйхман не выносил вида крови и не мог даже смотреть на технические средства, придуманные нацистами для массовых убийств, а рейхсфюрер СС Гиммлер едва не упал в обморок, когда явился свидетелем массовых расстрелов в Минске. Даже комендант Освенцима Хёсс «боялся расстрелов» и пережил крайне неприятные ощущения, когда увидел открытые двери газовой камеры, наполненной погибшими. Однако, невзирая на все объяснения, приведенные выше, поведение и формы сознания тех, кто участвовал в убийствах непосредственно (а таких было также очень много), все равно остаются за
