которые обнаруживали и давали возможность реализоваться этой жестокости. Не случайно исследователь Г. Аскенази, суммировав указанные выше результаты исследований и выводы, издал книгу с характерным названием «Мы все нацисты?», где утверждал, что все люди потенциально являются нацистами, готовыми убивать[407].
З. Бауман сделал попытку объяснить этот феномен включением в «отношения» между исполнителем и жертвой многочисленных «посредников», которые разрешали моральные вопросы. «Между намерением и реализацией огромная дистанция. Это пространство заполнено множеством пустяковых дел и исполнителями, не играющими никакой роли. Результатом становится множество действий, которые никто не стремится себе присвоить. Для человека, от лица которого эти действия производятся, они существуют лишь на вербальном уровне или в воображении. Он не назовет их своими собственными, поскольку не пережил их. С другой стороны, человек, который действительно совершает действия, всегда будет смотреть на них как на принадлежащие кому-то другому, а себя будет считать невинным орудием чужой воли. Возникает непреднамеренная жестокость добропорядочных людей… Увеличение физического или психологического расстояния между действием и последствиями аннулирует моральный смысл действия и ликвидирует конфликт между личным критерием моральной порядочности и аморальностью социальных последствий действия»[408]. Таким образом, разделение труда, являющееся простым перенесением индустриальной схемы в пространство лагеря, оказывается исключительно действенной мерой по «деморализации» преступного действия, которое превращается в едва различимую формальность.
Еще одним действенным инструментом выведения морали из сферы убийств и насилия З. Бауман считает предельную бюрократизацию и формализацию процессов. «Объекты бюрократизируются и сводятся к количественным критериям. Для железнодорожников грузы не имеют качества[409]. Для бюрократов важен финансовый результат действий. Человеческие объекты теряют личностные качества, они дегуманизированы, то есть описаны тем языком, который ограждает исполнителей от этических оценок. Этот язык не подходит для нормативно-моральной речи»[410]. Очевидно, выводы З. Баумана, как и Х. Арендт, были во многом продиктованы материалами процесса над Эйхманом, в частности протоколами допросов, где красной нитью проходит мысль о том, что Эйхман «не имел отношения к убийству евреев… никогда не убил ни одного еврея…», поскольку всего лишь «содействовал эвакуации»[411].
Очень важным для понимания глубинных механизмов психологии массового убийцы представляется утверждение уже упоминавшейся выше Э. Скэрри. Она обращает внимание на существенную деталь. Когда один субъект подвергает насилию другого субъекта, вызывая страдания и боль, и тот и другой оказываются во власти аутентичных психологических процессов. Человек, испытывающий боль, как уже говорилось, утрачивает языковой инструментарий описания переживаемого насилия и испытываемой боли – он или молчит, или кричит, являя невозможность передачи своих ощущений. Однако то же самое происходит и с тем, кто причиняет насилие и боль, – он не находит в своем личном опыте адекватного описания происходящих с ним личностных деформаций, роль насильника и мучителя не передается в привычных языковых категориях и не вмещается в прежние рамки восприятия мира. В итоге образовавшуюся пустоту занимают готовые описательные модели переживаемого состояния, предлагаемые социумом, властью или религией. Таким образом достигаются сразу две цели: насильник и убийца занимают на стороне, у других, логику и оправдание своих действий, а власть получает утверждение в чужом травматическом опыте. В результате этого взаимообмена и та и другая сторона оказывается освобождена от личного переживания происходящего и моральной ответственности[412].
Логическим продолжением выявленной в ходе экспериментов психологической схемы был постулат о неразличимости жертвы и палача, неразличимости, возникающей в ходе взаимной ментальной репрезентации. Об этой неразличимости и механизмах репрезентации писал еще Б. Беттельгейм, утверждавший, что Концентрационный мир был выстроен так, что виновны были все[413]. Это положение затем получило широкое распространение, было многократно доказано, схематизировано (одна из самых известных схем – «треугольник Карпмана») и в настоящее время также стало общим местом.
Тем не менее главную мысль этих работ о «банальности зла», результаты опытов, выводы и аргументы в защиту того и другого, указанные схемы в значительной степени невозможно принять. «Банальности зла» как таковой не существует, – писал бывший узник Ж. Амери, – Ханна Арендт, которая писала об этом в своей книге об Эйхмане, знала этого врага человечества только понаслышке, а видела через застекленную клетку»[414]. Философ Е. Факенхайм солидарен с Амери: «Ханна Арендт с легкостью заявила о банальности Эйхмана. Арендт была философом, и я проследил за развитием ее мысли в целом ряде ее работ. Однако она сама так и не довела свою мысль до логического конца – ведь, насколько мне известно, она никогда не заявляла, что и Гитлер банален. В результате мы опять приходим к тому же – только Гитлер вертел всеми, а все остальные банальны. Что касается Гитлера, то он сумасшедший. Как же сумасшедший мог вертеть миром? Мы оказываемся в замкнутом круге»[415].
Э. Факенхайм справедливо ставит вопрос о том, банальны ли организаторы, стремясь найти корень этой банальности. Продолжая его мысль, следует подчеркнуть, что в противном случае все вышеприведенные аргументы имеют неистребимый оттенок оправдания – именно так объясняло свои действия и подавляющее большинство исполнителей. Груз ответственности за произошедшее в этой схеме раскладывается на множество людей до тех пор, пока эта ответственность не исчезнет полностью или не уменьшится до пределов неловкости, вызванной нарушением общественных норм. В конечном итоге виновными становятся «обстоятельства», с которых вообще невозможно спросить, или безликий «тоталитарный нацистский режим» – этот аргумент тоже существовал, и против него выступал, со ссылкой на Ж. Амери, И. Кертес.
«Жан Амери, – говорит И. Кертес, – возражает против того, что палачом, как он пишет, был не Гитлер, а некое «туманное» понятие, «тоталитаризм». Никоим образом не желая придать своим рассуждениям даже видимость политического трактата, должен признать, что я глубоко понимаю, почему Амери проводит это различие. Человеку, прошедшему пытки, всей своей личностью принявшему на себя судьбу и вытекающие из нее последствия, понятное дело, не пристало вступать в торг с каким-то отвлеченным принципом. Как тогда ему быть с собственной свободой? Судьбой? Личностью? И с другой стороны, кому он тогда предъявит и на кого направит свой «ressentiment», если все так понятно, просто и обезличенно в отвлеченном понятии «тоталитаризм»? Ведь Амери противостояли люди, «враждебные люди» («Gegenmenschen»), и плетьми его бил не тоталитаризм, и не тоталитаризм подвешивал его на дыбу со скованными за спиной руками, а говоривший на берлинском диалекте лейтенант Прауст»[416].
Кроме того, уязвимость позиции Х. Арендт состоит в том, что демонические поступки, воплощающие в себе апофеоз зла, совершает человек, в котором источник этого зла обнаружить невозможно, так как природа ничтожной, банальной личности и ее внутренние возможности кардинальным образом противоречат масштабу и поражающей силе поступков, которые она совершает. Если же это невозможно, то зло
