комнаты стоял стул. К нему был привязан труп молодого человека. То, что человек этот был мертв, можно было понять сразу – еще до того, как пришлось бы прикоснуться к нему. С такими увечьями на теле люди не живут…
Следователь глухо постучал сжатым кулаком по столу:
– Раны наносили кастетом и ножом, в этом у меня сомнений не возникло. Били и резали его по голове и по лицу, причем, судя по кровоподтекам и состоянию ран, довольно долго и размеренно. Знаете, как, бывает, в трактире в запале пьяной драки мазурики и медвежатники кричат друг другу: давай, мол, подь сюды, я щас тя, милок, на ломти, на лоскуты резать буду! Вот так вот оно сейчас и выглядело… Можно было предположить, что убитого пытали, но… Присутствовали детали, которые опровергали эту версию: рот трупа был завязан белым шелковым шарфом, который не позволял несчастному кричать, и, судя по следам крови на теле и на шарфе, его не снимали с жертвы с самого начала и до самого конца экзекуции. Да, это была просто экзекуция. Просто убийство. Просто жестокость… Вещи были на месте, хотя в комнатах и царил беспорядок. Под кроватью я обнаружил наполовину собранный чемодан. Видимо, когда постучали в дверь, Грузнов закрыл его и поспешно отправил под кровать. По-моему, он чувствовал некую явную опасность, заставившую его принять решение о скором отъезде, даже бегстве, хотя до того никому из обитателей дома или слуг он ни о чем подобном не говорил, и дела его, как я проверил позднее, отлучек не требовали…
Петр Дмитриевич покачал головой и вздохнул:
– А далее факты, как мозаика, начали складываться в очень нехорошую картинку. Белый шарф был вещицей явно недешевой, и убийцы уже, видимо, перед уходом вспомнили о нем и оторвали у шарфа самый край. Зачем? Я полагаю, затем, чтобы скрыть вышитые на нем инициалы или какой-то иной узнаваемый знак. Можно, конечно, подумать, что бандиты просто воспользовались ворованной вещью, но тогда отрывать край шарфа они бы не стали. Зачем им это, правда же?..
Теперь уже я, не спрашивая разрешения, наполнил лафитник Данилевского-старшего горькой и протянул ему тарелку с селедкой.
Он кивнул мне в знак благодарности и взял рюмку в руку:
– И еще виноград… Я обнаружил в комнате кисть винограда. А тогда уже стояла зима, и виноград был дорогой диковинкой на столах у знати. Он не мог принадлежать Грузнову: я нигде так и не нашел блюда, на котором он мог бы храниться до прихода убийц. Недоеденная кисть винограда, небрежно брошенная на уже забрызганный кровью стол, выплюнутые на пол косточки – все это, пусть и косвенно, показывает мне, что убийца, либо же тот, кто присутствовал при истязании и убийстве, был из зажиточных, возможно даже, что из высшего общества. Очень хладнокровен и очень жесток! Согласитесь, что поедать виноград, убивая или присутствуя при жестоком убийстве, – это… Эта деталь характеризует едока особенным образом. Похоже, что убийца был не один. Вероятнее всего, их было несколько: одному противнику Грузнов мог бы оказать какое-то сопротивление, а вот когда их двое-трое, все уже выходит по-иному…
Следователь опорожнил рюмку, поставил ее перед собой на стол и в молчании уперся взглядом в ее стеклянное дно.
– Что же дальше? – осмелился я спросить его после пары минут тишины.
– Что дальше? Обо всем этом я написал в отчете прокурору для возбуждения следственного дела. Отчет, видимо, дошел до самого господина адъютанта московского обер-полицмейстера, его сиятельства князя Кобрина. Пусть он мне и не начальник, мне пришлось принять его приглашение на аудиенцию. Я не стану передавать разговора целиком, но… В общем, мои доводы о шарфе безжалостно раскритиковали, и мне порекомендовали искать убийц среди скупщиков краденного, а самого покойного Грузнова подали как участника некой банды, члены которой свели счеты при очередном дележе добычи. Эта версия была просто несостоятельной, и ухватить хоть какую-то нить здесь не представлялось возможным: Грузнов вел хоть и уединенный, но открытый и непримечательный образ жизни, в тишинских или других воровских кварталах его не видел никто и никогда. Долгов у него не было, в карты он не играл, за какими-то дорогими вещами не гнался. Даже невесты или любовницы не имел! Соседи отзывались о нем только самым лучшим образом. Это был тупик… Я отправил нескольких человек сразу после убийства обыскать ближайшие дороги и сточные канавы, но ни кастета, ни обрывка шарфа не нашли. Версия со скупщиками краденого провалилась, и пару недель спустя дело положили, что называется, «в долгий ящик», а расследование почти прекратилось. Я все же пытался сопоставить детали, брал на дом отчеты по схожим делам, которые заводились у нас в последние несколько лет. Почерк этого преступления явно был другим. Я уже был склонен признать, что начальство право в том, что так быстро потеряло интерес в этому убийству, но вот тут-то и появился мой любознательный племянничек. Еще какая-нибудь неделя, и я бы уже был занят каким-то другим делом, и тогда необходимые мне подробности и обстоятельства могли бы остаться незамеченными. Но Господь Бог, видимо, распорядился иначе, и Андрей дополнил картину преступления теми деталями, которые я тщетно пытался найти сам: мотивом и связью с другими событиями…
Петр Дмитриевич провел взглядом по комнате, затем с некоторым усилием поднялся с места, сделал несколько шагов к противоположной стене, наклонился, поднял с пола поблескивавшую в тусклом свете ламп медную пуговицу, почистил ее об край рукава, потом положил свою находку в карман кителя и снова уселся за стол:
– После рассказа Андрея я увидел это дело по-другому. Теперь было все понятно и объяснимо: и настойчивая рекомендация заняться проверкой совершенно нелепой версии, и внимание к преступлению верхушки нашего ведомства. Да, когда я после разговора с Андреем захотел перепроверить улики, выяснилось, что все вещественные доказательства, связанные с недавними делами, приказали перевезти в другое помещение, и шарф, снятый с тела Грузнова, при перевозке каким-то образом затерялся. Я даже написал рапорт по этому поводу, но никто ничего не видел, не слышал, и стало ясно, что шарф утрачен безвозвратно. Вот на этом, хотел бы я сказать, все и закончилось: родителей у Грузнова в живых уже не было, поэтому лишних угрызений совести я не испытывал. Впутывать и далее своего племянника я не собирался: ему и так неплохо досталось после случая с Барсеньевым. Кстати, дело о смерти юного Барсеньева заведено не было, и вся эта история и вовсе прошла бы мимо меня, поскольку я все-таки занимаюсь более сложными делами. Лишь
