с зонтиком и, по старому обычаю, входя, сказала:
– Слава Ему!
Никто ей, однако, не отвечал, потому что на княжеском дворе этот обычай считали за провинциальность. Ждали с дальнейшим разговором, пока не уйдёт девушка. Дочка имела время подумать.
– Скажу тебе открыто, – сказала она, поправляя перчатки. – Теперь, когда появился этот пан Шчука, который также тут был не напрасно, я должна хорошо подумать. Шнехота вспыльчивый, два раза вдовец… Говорят, что дома бедность. Я предпочла бы этого Шчуку. В этой пустыни, на наших трёх хатах молодого кавалера не найду. Даже если бы был, то немного будет стоить… Посмотрим, посмотрим…
– Как себе постелишь, так выспишься, – добавила Зубовская.
Дочка величественно встала со стула, поглядела в зеркало, зевнула, поправила волосы, вынула из них розу и поставила в стакан, что-то затянула под носиком и, точно не обращая внимания на мать, пошла не спеша в свою боковушку.
Зубовская со вздохом взялась за ключи и, бормоча что-то, поплялась к хозяйству, которого не терпела.
V
Во время отсутствия Шнехоты в Розвадове двор его, как обычно, весь перешёл на фольварк, пользуясь минутой свободы. В кухне ропот и озабоченность царили чрезвычайно; люди, которым только тихо было разрешено разговаривать при пане, ссорились и смеялись во всё горло. Во дворе не было никого, собаки спали, двери дома были только закрыты на задвижку и, наверное, пользуясь этим временным запустением, нищенка, которую мы видели в корчме у Аарона, отворила калитку, поглядела во двор и с палкой потащилась прямо к усадьбе. Там, в сенях, никого не застав, видно, знакомая с местностью, отворила дверь гостинного покоя и вошла в него, не показывая ни малейшего страха.
Никого тут не было. Вся служба гуляла на фольварке, в камине догорал тот полеский огонь, что почти никогда не гаснет. Несколько ольховых полен лежало приготовленными для подкладывания. Ханна Гайдуковна притащилась к камину, взяла дерево и подложила в огонь, который, шипя, сразу охватил сухие поленья. Потом огляделась вокруг, села на стульчик, опёрлась на палку и задумалась. Была тут как дома… Медленно идущие часы в углу и треск дерева в камине иногда прерывали тишину. Она сидела так довольно долго, никто не приходил; наконец послышался грохот брички, громкий крик во дворе и в сенях, но это ни в коей мере не смешало Ханну. Послушала и не двинулась с места.
Открылась дверь, вошёл Шнехота. Поглядел на освещённую избу, увидел бабу, сидящую перед огнём, и остановился как вкопанный. За ним шёл слуга.
Казалось, что, разгневанный, он на неё крикнет, чтобы прочь выбросили нищенку. Но, видно, смирился – слугу отослал, дверь закрыл и, выдержав минуту, воскликнул:
– Несносная сумасшедшая… ты… что ты тут делаешь?! Как смела?
Старуха только теперь повернула к нему голову.
– Добрый вечер, пане Шнехота, добрый вечер. Ну что? Я ждала вас… Холодно в усадьбе, пару полей подбросила в огонь.
– Ты не знаешь, что тебе сюда ногой ступать нельзя, ты, скот этакий? – закричал, стуча ногами по полу, старик, глаза которого красно блестели. – Прочь сейчас же отсюда! Прочь, пока цела!
– Ну бей, – сказала баба спокойно, – это будет не первое насилие от тебя… Костей мне не жаль… Буду кричать, пусть люди слышат, что пан делает со своей бывшей любовницей.
Говоря это, она встала, смеясь.
– Любовничек! Дорогой! – говорила она насмешливо, поднимая руку, как бы хотела его поласкать. – Какой ты для меня всегда был добрый. А я такая шельма, неблагодарная!
И головой начала передвигать с плеча на плечо, а Шнехота стоял, поедая себя от гнева.
– Что правда, то правда! Ты ангел, мой любовничек, а я дьявол в юбке… Ты такой добрый был, а я тебе столько надоедала… Вот и теперь!
– Зачем пришла сюда, ты, несносная баба? – начал, давясь своими словами, Шнехота. – Не имеешь ли хаты, не имеешь ли сына, не должна ли сидеть за печью и глаза на свет не показывать? Нет! Тебе всё мало, ты должна со своей закружившейся головой по свету таскаться и… даст Бог, что тебя запереть прикажу…
– Лучше, как крысе, дай, любовничек, яда, тогда избавишься! – воскликнула она. – Отсылаешь меня в хату… Какая хата? К сыну… Какой это сын? Это твой сын, а не мой… Я его не хотела иметь; я проклинала, потому что родился от ненавистного отца… Он меня не терпит, а я его… Также, как тебя. Всем я тебе обязана: этими лохмотьями, этими слезами, этой старостью на перекрёстках дорог… Ты! Ты!
Погрозила ему кулаком.
– Прочь! – воскликнул Шнехота, указывая на дверь.
– Пойду, не бойся, не займу твоего двора, потому что не могла бы долго смотреть на тебя. Я пришла только, любимый, как всегда… Ты знаешь, ты помнишь. Как туча перед бурей, как ведьма перед несчастьем. Ты знаешь… Когда должна была умереть твоя первая жена, я пришла, как сегодня, сказать: «На погибель»; когда твои дети должны были умереть, я объявила, что мне Бог дал это ведать заранее, и смерть второй жены… А теперь знаю, ты хочешь жениться в третий раз, нечестивый человече, и я пришла тебе снова сказать: «Женись, на погибель». Ты погубил меня, замучил отца, выгнал брата. Жёны твои завяли от слёз, детей отобрал Господь Бог… На погибель тебе! На погибель, за мои слёзы, за мою жизнь! За моё всё! На погибель.
Она подняла руки и, повторяя страшное проклятие, потащилась домой, а Шнехота не смел ни её задерживать, ни словом возразить. Дал ей безнаказанно выйти, слушая, как из сеней ещё послала ему то же проклятие, пока голос её, отдаляясь, ослабевая, наконец не исчез.
Шнехота стоял, не в состоянии двинуться с места, смотрел в пол, дрожал… Долгое время он оставался как онемелый, как вросший в пол; потом шатающимся шагом пошёл к стулу, стоящему перед огнём, и упал на него.
Во дворе было слышно лающих собак, которые бабу яростным лаем провожали до ворот. Иногда какая-нибудь из них скулила, как бы от удара, и вой и лай начинались снова, всё более сильные, аж до тех пор, пока ворота за ней не закрылись.
Во дворе воцарилась тишина, которая во время пребывания Шнехоты была сурого наказанной: ходили на цыпочках, снижали голос, никто не смел ни отозваться, ни рассмеяться.
Ханна Гайдуковна, выбравшись за двор, остановилась, рассматриваясь вокруг, точно раздумывала, куда идти, когда от деревни прибежал огромного роста холоп в едва наброшенной наскоро на плечи сермяге. Увидев её, он подбежал и схватил её за руку.
– Наказание Божье с безумной! – воскликнул он. – А ты снова в усадьбе была! А меня завтра за это кнут ждёт, – воскликнул он с гневом. – Лишь бы…
Тут он остановился, подумав, и опустил голову.
– В хату! – сказал он грозно. – Слышишь! В хату!
Нищенка яростно от него вырвалась.
– Что? Ты
