нет присущей им мании величия – я не принимаю себя за светского пророка.
Каждый раз, когда мне говорят, что я пророк, я отвечаю нет и перечисляю свои несбывшиеся пророчества, а их немало… Так что нет. Мне хватает скромности не претендовать на роль пророка.
– В одном из интервью вы сказали, что поэзия “близка к божественному”. Значит ли это, что, по‐вашему, поэзия тесно связана с религиозным высказыванием?
– Да, конечно. Их объединяет очень важная общая черта: дело в том, что поэзия не предполагает возражений: это дискурс абсолюта, каждой своей фразой исключающий опровержение. Другая общая черта состоит в том, что в обоих случаях необязательно полное, тотальное понимание: слушая религиозный текст, вы не обязаны понимать каждое слово – то же самое можно сказать и о поэтическом тексте. Впрочем, среди религиозных текстов встречаются наделенные подлинной поэзией, например некоторые псалмы. Поэтому да, это связанные явления.
– Последняя часть вашей поэтической антологии “Непримиримый” называется “Неподвижная благодать”. Ее завершает стихотворение, первая строка которого звучит так: “В отупении, заменяющем мне благодать”. Что такое для вас эта “благодать”? И какое место вы отводите ей в своем творчестве?
– Понятия не имею. Зато знаю, что в моей жизни благодать недалека от отупения. Наверное, я слишком много думаю, слишком часто тревожусь – не по конкретным поводам, а вообще, поэтому состояние отупения для меня действительно служит заменой благодати.
– В этой форме благодати есть хоть что‐то религиозное или уже совсем нет?
– Нет, необязательно. Шопенгауэр, например, рассматривает подобные вещи в контексте, не имеющем ничего общего с религией. Для него единственно возможный путь – это созерцание, то есть погружение в предмет в состоянии полной отрешенности сознания. В этом смысле он опять‐таки откровенно приближается к буддистским методикам. То есть это форма благодати, связанная с бегством от мира; созерцательность делает вас счастливым, однако за ней не маячит никакая мысль о Боге. Ну, или так: да, здесь прослеживается определенная связь с религией, но ни в коем случае не с западной религией.
– В “Платформе” есть такая фраза: “С чем сравнить Бога? Очевидно, что прежде всего с женской вагиной”. В своих книгах вы очень часто сближаете секс и религию. Это чистая провокация с вашей стороны?
– Нет. Это мужской взгляд, в котором нет ничего провокационного. Следует помнить, что наиболее древние культовые изваяния, почитаемые теми или иными первобытными народами, представляют собой мужские или женские половые органы (чаще женские, что, по всей вероятности, связано не столько с сексом, сколько с деторождением). И хотя это глубокая древность, я не думаю, что человечество в процессе развития миновало эти стадии: все это в нас подспудно присутствует.
И несмотря на многочисленные наслоения цивилизации, сохраняет потенциальную активность.
Так что никакая это не провокация; к таким вещам надо относиться серьезно.
– Можно сказать, что в литературном плане – от “Расширения пространства борьбы” к “Покорности” – ваше творчество претерпело эволюцию в отношении к религиозной проблематике?
– Я прошел через несколько этапов. Два моих романа все же отмечены влиянием идеи Конта о необходимости новой религии, совместимой с современным состоянием науки. Дело в том, что в конце концов меня поразил очевидный исторический факт, который состоит в том, что сам Конт потерпел сокрушительную неудачу. Он предпринял совершенно серьезную попытку основать новую религию, обратить пролетариев в позитивистскую веру и т. д. и полностью провалился. Поэтому я пришел к тому, что легло в основу изначального замысла “Покорности”: если до формирования новой религии еще далеко, почему бы не допустить возможность возрождения старой.
– В вашем творчестве, в частности в ваших романах, присутствует фантастический элемент. Это как‐то связано с вашим интересом к религии?
– Да, пожалуй. Наверное, это один из факторов, которые на меня повлияли. С другой стороны, чтобы почерпнуть некоторые идеи из научной фантастики, надо очень хорошо ее знать – слишком немногие авторы произведений в этом жанре уделяют внимание теме будущего религий. Хотя есть те, кто пытается вообразить себе будущие религии, например Лафферти. Впрочем, не имеет смысла рассуждать о людях, которые никому не известны.
– В одном из интервью вы сказали, что история Христа всегда вас “завораживала, особенно его сознательная жертва и готовность взять на себя грехи человечества”. В книге “Враги общества” вы говорите, что в каком‐то смысле ваша судьба приобретает сходство с судьбой Христа. Что заставило вас сделать такое заявление? Вы считаете, что писатель должен принести себя в жертву?
– Да. Это одна из сторон нашей деятельности – я не могу назвать это работой. Писательство – во всяком случае, как я его понимаю – вынуждает тебя брать на себя негатив мира и превращать его в полотно, чтобы читатель испытал облегчение оттого, что кто‐то другой выразил этот негатив. Разумеется, писатель, взявший на себя труд выразить его, рискует: его могут начать воспринимать как негативную часть мира. Именно это порой делает писательство таким трудным: ты принимаешь на себя слишком много негатива. И это действительно роднит писателя с Христом, который взял на себя грехи человечества. Да, есть определенное сходство… Недурной итог, правда?
Эмманюэль Каррер и проблема добра[98]
В числе многих сильных эпизодов книги Каррера “Жизни, не похожие на мою”, есть один, особенно меня потрясший: у пожилой англичанки-лесбиянки гибнет в автокатастрофе подруга. “My girlfriend, как она говорила. Я живо представил себе пару стареющих лесбиянок, живущих в маленьком английском городке и занимающихся на досуге общественной деятельностью, их уютный, любовно обставленный дом, ежегодные поездки в дальние страны, аккуратные альбомы с фотографиями. А теперь все полетело в тартарары. Уцелевшая возвращается в пустой дом. На кухонном столе стоят кружки с их именами, только одной из них уже никто не воспользуется. Полная женщина прячет лицо в ладонях и беззвучно рыдает, понимая, что осталась одна и ей суждено жить в одиночестве до конца своих дней”[99].
Эмманюэль Каррер на самом деле познакомился с этой стареющей англичанкой во время так плохо закончившегося отпуска на Цейлоне, но кружки с именами он придумал. Мне кажется, что этот пример хорошо иллюстрирует, какую именно долю вымысла он позволяет себе в “полностью правдивой” книге. И доля эта не так уж мала. Потому что кружки – это не пустяк. Я помню, что, как раз дочитав до этих кружек, я расплакался и даже ненадолго отложил книгу, не в силах читать дальше. Писателю в принципе невозможно в точности воспроизвести все факты, даже если оставить в стороне
