знаешь, кто я на самом деле?
— А то нет? Ты сын капитана Фосийона, которого советник Феро отправил на гильотину.
— Верно, — сказал Николя. — Только ты еще не все знаешь.
— И чего же я не знаю?
— Что советник Феро облагодетельствовал мою мать, обеспечил ее старость и дал приданое сестре.
— Вот оно что! — сказал Рабурден.
— Так что теперь ты понимаешь, почему я не хотел трогать советника.
— Ну, а дальше? — лениво спросил Рабурден.
— Как ты знаешь, я переменил имя, постарался всеми силами замести следы сына Фосийона.
— Знаю, знаю.
— Так что сын Фосийона умер для всех на свете, кроме меня, тебя и моей сестры.
— Правильно.
— Но если он придет к советнику Феро…
— Что, советник даст ему денег?
— Очень может быть. Он же дал приданое моей сестре — должен что-нибудь дать и мне.
— Что верно, то верно.
— Так вот я к нему и пойду.
— Когда?
— Завтра же.
— А я тогда тебе обещаю: как только получу свое, тут же уйду, и жена тебя пилить не будет.
Рабурден цинично усмехнулся, встал и сказал:
— Спокойной ночи. Я спать пошел.
* * *
В ту ночь Николя Бютен — сын капитана Фосийона — спал еще хуже обычного.
Странные сновидения переполняли его сон. Молодая жена чувствовала, как он судорожно шевелится, и слышала зловещие слова, смысла которых не понимала.
Внезапно эти сновидения дошли до каких-то страшных размеров. Николя видел во сне что-то ужасное.
— Говорю вам, это не я! — вскрикивал он. — Я не капитан! Это он! Это молодой господин из замка! Не я, не я!
Николя на миг затих, потом опять затрясся в кошмаре:
— Не рубите голову! Не хочу, чтобы мне рубили голову, как отцу!
От этих слов мадам Бютен тоже завопила.
От ее крика Николя вдруг проснулся.
Он сел на постели, весь в холодном поту, и в ужасе уставился на жену.
Спальня была освещена бледным, неверным светом ночника.
Мадам Бютен, белая, как полотно, глядела на мужа с немым ужасом.
— Что такое? — спросил он.
— Ничего, милый, — ответила она ласково.
— Я что-то видел во сне, да?
— Да, милый.
— И разговаривал?
— Да…
— И что я говорил?
— Да так, ничего.
Взгляд его стал зловещим.
— Что ты слышала? — настойчиво повторил он. — Говори!
— Милый мой…
— Я говорил про черных грешников?
— Да…
— Это все Симон со своими дурацкими разговорами. Мне приснилось, как будто я главарь черных грешников. Надо ж такое удумать!
Он расхохотался и крепко обнял жену.
Потом помолчал и сказал:
— А больше я ничего не говорил?
— Не знаю… не помню… ах, да! Что-то такое про гильотину…
— Как выпью этого вина из Сен-Сатюрнена, всегда кошмары снятся.
— Так впредь не пей.
— Не буду, не буду…
И Николя Бютен опять улегся, но засыпать уже не решался.
VI
Теперь последуем за Симоном Барталэ, который направился в Ла Пулардьер.
Выходя из Ла Бома, он был немножко под хмельком, но на свежем воздухе скоро протрезвел.
А протрезвев, он стал рассуждать.
"Тот коробейник и этот, кого я сегодня повстречал — один и тот же человек. Голову на отсечение дам, что это так, — думал он. — Только он почему-то не хочет признаваться, что был коробейником и пил у меня в гостях. Не признается — значит, есть причина. А какая тут может быть причина? Если человек скрывается — всегда дурной знак".
И Симон, исходя из этого положения, все пытался понять, почему этот маляр напускает на себя туману.
Вдруг в его голове как будто молния сверкнула:
"А что, если он из черных братьев!"
Сердце его заколотилось, и он подумал: "если этого человека арестовать, наверняка многое станет ясно во всем этом таинственном деле.
Вот только как его арестовать?
С кем поделиться подозрениями?"
Симон Барталэ был человеком разумным; он понимал: такого бедняка, как он, никто особо слушать не станет.
Да и что он скажет жандармам? "В Ла Боме живет человек, который раньше был коробейником и не сознается?" Ну и что?
Все это Симон обдумывал, бодро шагая по дороге, и у него не было времени задать себе другой вопрос: чего же хочет от него советник Феро.
Тот был давним, отъявленным врагом Венасков (ведь для крестьянина судья, предъявляющий обвинение, — всегда враг), поэтому Симон и не помышлял поверить ему свои сомнения.
К тому же советник был уже в отставке и арестовать никого не мог.
С этими мыслями перевозчик подошел к калитке Ла Пулардьера.
За калиткой начиналась широкая аллея столетних платанов, ведущая прямо к крыльцу дома.
Стояла ночь, но в небе сияла луна, и в лунном свете Симон увидел человека, ходившего взад и вперед по аллее.
Калитка была отперта — толкни и войди.
Как только Симон вошел в сад, человек на аллее повернулся и пошел к нему навстречу.
За десять шагов Симон узнал гоподина Феро.
Советник подошел к нему и сказал:
— А я тебя тут караулил…
— Простите, сударь, я, может заставил вас ждать…
— Есть немного, — ответил советник, — но ничего: вот ты и пришел.
Он по-свойски взял перевозчика под руку и сказал:
— Я тебя караулил, потому что не хотел, чтобы тебя здесь кто-нибудь увидел.
— Правда? — удивился Симон.
— Пошли сюда.
Господин Феро увел Симона с большой аллеи и провел к маленькому павильону у стены того, что здесь пышно именовали парком, а хозяин по-простому называл садиком.
Этот павильон служил домиком садовника, но сейчас в нем никто не жил.
У двери стояла скамья, залитая лунным светом.
— Присядем-ка тут, — сказал господин Феро. — Здесь нам будет удобно, никто не увидит и не услышит.
Его загадочное поведение стало не на шутку интриговать паромщика.
Господин Феро сел первым и спросил:
— Знаешь, зачем я тебя позвал?
— Право, не знаю, сударь, — простодушно ответил паромщик. Он остался стоять.
— Я знаю, ты меня недолюбливаешь.
— Да что вы, сударь! — воскликнул паромщик.
— И со своей точки зрения ты прав. Человек сперва всегда прав, пока не подумал хорошенько.
— Нет, господин советник, — немного смущенно сказал Симон, — я про вас дурного никогда не говорил.
— Может, и так. Но на перевозе ты всегда на меня глядишь косо, да и не пришел бы сейчас, если бы только посмел отказать.
Симону стало не по себе.
"Дьявол, а не человек! — подумал он. — Мысли читает, как по-писаному".
— Что же, правду я говорю? — ласково спросил старик?
Симон не ответил.
— Ты не любишь меня, — продолжал господин Феро, — потому что ты из Кадараша, а все, кто из Кадараша, не любят меня со времен дела Большого Венаска.
На Симона вдруг нахлынул
