сочла это шуткой, но он не двигался, не смотрел на меня и ничего не говорил. Так что я сидела и ждала, пока солнце не коснулось наших спин и вереска, который затрепетал в его лучах. На наших глазах вереск поднял к свету свои лепестки – пурпурные и розовые, с черными глазками. Словно рябь на глади спокойного пруда, цветы всколыхнулись, один за другим поднялись в теплый воздух и целой стаей запорхали вокруг нас.
– Бабочки – холоднокровные существа, – сказал Рубен. – Они не могут двигаться, если солнце не согреет их летательные мышцы.
Мы сидели до тех пор, пока солнце не оживило всех бабочек, и лишь несколько продолжали танцевать прямо у нас над головой.
– Они живут всего две недели. Короткая, но прекрасная жизнь, – добавил он.
Когда все бабочки улетели, Рубен спросил:
– Ты есть хочешь?
Я всегда хотела есть, но только пожала плечами. Мы двинулись дальше вдоль склона горы, узкая тропинка исчезла, когда мы прошли осыпь; земля здесь была травянистой и неровной, камни и ямы прятались под сочной зеленью. Я слышала, как под нами журчит вода, просачивавшаяся сквозь гору; маленькие ручейки тайно стекались из разных мест, сливались воедино и общими усилиями прорывались в овраг. Когда склон стал круче, мы направились вниз. Я ступала осторожно, приподнимая подол платья и перескакивая с одной кочки на другую; каждый шаг отдавался болью в бедре. Я внимательно выбирала дорогу, чтобы не наступить в какую-нибудь ямку и не полететь кувырком вниз. Рубен, шедший впереди, делал точно так же, но вдруг выпрямился и с гиканьем бросился бежать. Прыгая с холмика на холмик, он размахивал руками и клонился к земле под таким опасным углом, что казалось, он вот-вот взовьется в воздух. Он гораздо раньше меня достиг рощи Зимних Глаз и даже успел отдышаться, когда я догнала его. Он стоял под деревом, рассматривая что-то сквозь листья, затем вскарабкался наверх, как обезьяна, и вернулся, держа в руке два яйца.
– Полдник. – Он протянул добычу.
Яйца были такого же синего цвета, как мой шлем, с коричневыми крапинками.
– Я не могу их есть, – отказалась я. – Я не могу есть птенцов.
Рубен рассмеялся:
– В них нет зародышей.
Он поднял яйца на свет.
– Видишь, сосудов нет – они неоплодотворенные. Не урони, – сказал он, передавая их мне. – У нас будет омлет с грибами.
Мы взошли повыше и посмотрели на хютте, на дым, лениво поднимающийся из трубы, и потом, как обычно, дальше, за реку.
Я сделала еще одну попытку:
– Ты там один живешь?
Но Рубен вскочил, чтобы собрать хвороста для костра, а затем извлек из своей сумки огниво, котелок, нож и кучку завернутых в листья вешенок. Мы сидели на самом выступе скалы, ели руками и наблюдали за отцом, игрушечным человечком, который колол дрова, ходил на реку с ведрами, поливал огород. Мы увидели, что он поднял голову, услышали, как он позвал меня, – и поспешно спрятались в тень, заливаясь смехом.
Вечером я спрятала платье от отца: туго свернула и запихнула за кровать. Я знала, что он разозлится, если увидит дыру и фиолетовый кровоподтек, расцветший у меня на бедре.
Тем летом мы с Рубеном встречались каждый день. Тайком от отца мы бродили по знакомым тропам, сидели на валунах в скалистом лесу, поднимались на гору, но никогда не переходили реку. Однажды мы собирали ежевику на другой стороне оврага, и я сказала:
– Когда происходило что-то неожиданное, мы с Бекки обычно говорили: «Мы всё жаловались, что скучно, что только в книгах что-то случается. Так вот, сейчас что-то случилось».
Тем летом уродилось много ежевики. Кусты, поднимавшиеся выше Рубена, были увешаны ягодами, сладкими и такими спелыми, что сами падали в руку. Предполагалось, что я собираю их для дома, но в рот попадало столько же, сколько в корзину.
– В каком смысле неожиданное? – Его губы были выпачканы ежевичным соком.
– Да разные глупости: учитель чихнул в середине урока, или вдруг мы поняли, что Джил Кершоу, которая стоит перед нами в очереди в столовой, досталась последняя порция картофельного пюре.
У Рубена появилась складка на переносице.
– Это была шутка, – сказала я. – На самом деле это не было чем-то неожиданным, не то что сейчас.
– А что сейчас? – повторил он. – Мы собираем ежевику?
Лицо у меня запылало, и я, отвернувшись, залезла поглубже в куст.
– Это просто цитата из «Детей железной дороги». Не знаешь? У меня была пластинка, в Лондоне. Мы с Бекки все время ее слушали.
– Нет, кажется, не знаю, – ответил он.
– У тебя не было проигрывателя, когда ты был маленьким?
– Нет, проигрывателя не было.
Я могла завалить его вопросами, я хотела знать о нем все, но вместо этого я сказала:
– Тебе бы понравилась Бекки.
– Да? И чем же?
– Не знаю. Она забавная, интересная, умная, – сказала я, выпутываясь из куста.
– А ты разве не такая?
Он подошел ко мне, держа на ладони спелые ягоды. Я почувствовала, что снова краснею.
– Держи, – он бросил их в мою корзину. – Ежевика на ужин.
Он наклонился и большим пальцем вытер мне уголок рта.
– Я не хочу, чтобы твой отец осерчал, увидев, как мало ягод добралось до дома, – улыбнулся он.
– А в кино? Может, ты видел «Детей железной дороги» в кино?
– Нет, едва ли, – сказал он. – Знаешь ли ты, что ежевику можно отличить от малины не только по цвету, но еще и по тому, что у ежевики цветоложе, белая такая ножка, остается внутри ягоды, когда ее срывают, а у малины – на ветке?
– «Папа! Мой папочка!» – Это было мое лучшее воплощение Роберты на железнодорожной станции.
Рубен покачал головой.
– Что же ты тогда смотрел?
– Да ничего особенного. Я не очень-то любил телевизор.
– А книги? Ты ведь читал книги там, где ты жил?
Мы шли через лес, на руке у меня болталась корзина с ягодами.
– Иногда, не очень часто.
Я попыталась вспомнить полки у себя в комнате в Лондоне. Там была куча книг, но я вспомнила только «Алису в Стране чудес».
– Но ведь ты все время пишешь. В этой своей маленькой книжке, которую ты мне не показываешь.
– Ты самая любопытная девочка из всех, что я встречал.
Он смеялся, но я поняла, что это было предупреждение.
Мы шли молча, пока не добрались до деревьев на краю поляны. Я вышла на солнечный свет. Когда я обернулась, Рубена уже не было.
Примерно неделю спустя я показала Рубену свое гнездо. Мы снова собирали ягоды, но они уже
