он, оборачиваясь на дверь, за которой нес караул сержант Кучук. – А где те шестеро, что уцелели?
– Они решили вступить в отряд Гюрхана Далмы, – так же шепотом ответил Калыч. – Я тоже поначалу… Но потом не выдержал и пришел к вам с повинной.
– Совесть! Очень хорошее качество – совесть! Но вы не пожалеете.
– Рад служить империи!
– Вы знаете, где мой особняк?
– Конечно, Карадюмак-ага.
– Его нужно поджечь сегодня ночью. Придите к своим солдатам и скажите, что хотите отомстить мне. И пусть об этом непременно узнает Далма.
– Но ведь это ваш дом!
– Говорю, что задание не совсем обычное. В общем, изобразите месть! Поняли меня?
– Да, господин подполковник!
– Тогда действуйте.
– Разрешите удалиться? – Капрал немного замялся.
– Ах, да. – Шахин хлопнул себя по лбу. – Вот возьмите. Отдайте это золото от своего лица. Точнее, скажите, что получили от меня якобы за верную службу, но знаете, где его еще очень много.
– Я понял. Когда нужно сжечь особняк?
– Сегодня ночью.
– Разрешите удалиться!
– Разрешаю.
Когда Калыч скрылся за дверью, Шахин минут десять докуривал свою сигару в полной тишине. Потом позвал сержанта. Между дверью и косяком просунулись вислые рыжие усы. Изо рта пахнуло в комнату табачной затхлостью.
– Какой мерзкий табак вы курите, сержант!
– Когда я родился, Шахин-эфенди…
– Не продолжайте, кавус, – замахал руками подполковник. – Я тыщу раз слышал про комету и про ваше особое предназначение. Вот и появился шанс.
– Какой, Карадюмак-ага? Я с готовностью.
– Против меня планируется заговор. Недруги хотят сегодня ночью поджечь мой дом. И пусть подожгут. Для меня справедливость важнее собственности. Дождитесь, пока дом не заполыхает, а потом арестуйте поджигателей и казните по закону военного времени.
– Расстрелять прямо во дворе жандармерии?
– Совершенно точно. Без всяких судов, следствий, экспериментов и прочей ерунды. Всех, кроме Гюрхана Далмы и его албанцев, если они вдруг там окажутся.
– А кто же тогда может поджечь?
– Вот мы и узнаем, дорогой Бурхан-ага.
Никогда Кучука так еще не называли. Его толстое лицо расплылось в широкой улыбке, а рука взлетела под феску, отдавая честь.
Шаги толстого сержанта стихли в тусклом гостиничном коридоре. Из-за занавеси вышла Аелла.
– Что ты задумал, Карадюмак?
– Я знаю Далму. Собственно, все албанцы одинаковы. Он успокоится, когда узнает, что по мне нанесен удар. А особняков я скоро настрою по всему побережью, каких только душа попросит.
– Душа? Ну-ну… – Аелла подошла к вазе и погладила лепестки розы.
– А еще я знаю, на каких условиях Далма принимает в свой отряд. Испытание в виде поджога моего дома вполне его устроит.
– Только зачем? Ты боишься, что Далма не захочет просто так приходить на пир и мириться с тобой?
– Да, Аелла. Да. Он увидит, что я предан лучшими из лучших, и подумает о себе как о претенденте на моего помощника. А иначе зачем тогда я пытаюсь с ним помириться? Он ведь смекнет, что его ждет хорошая карьера и власть. Разве приятно всю жизнь болтаться наемником по разным странам? А тут такое предложение. Но если мой особняк не сгорит, то он может почуять неладное.
– Теперь поняла. А что дальше? Он не решит, что от него хотят избавиться и поэтому зовут на пир?
– Вот поэтому и нужно поджечь мой особняк. Как должно все выглядеть в его глазах? У меня ничего нет. Я предан соратниками. Меня ждет позор или даже смерть. Он один, к кому я обращаюсь за помощью.
– Не повторяйся. Выглядит вполне убедительно. Я бы, наверно, поверила.
– Поэтому Калыч должен умереть. Он один знает, что все подстроено. Жаль, конечно, храбрый солдат и верный, как пес. Но наша жизнь – игра!
– Зачем тебе та девочка с невольничьего рынка?
– Я хочу, чтобы она танцевала на пиру. Кто лучше тебя может сделать, чтобы она согласилась?!
– И ты хочешь подарить ее Далме?
– Не только ее, но и продырявленную в области груди старинную кольчугу. И много чего еще.
– Зачем? Я все равно не понимаю. Зачем тебе этот Далма?
– Сколько еще в городе албанцев? – Шахин прищурился.
– Много. Они все прибывают и прибывают по морю.
– Вот видишь, даже ты это заметила! Я не хочу, чтобы внутри Самсуна мы еще сражались с недовольными албанцами. Надо мириться.
– У меня все равно много вопросов, Карадюмак. И про греческих старост, и про Анфопулоса.
– Аелла. Я очень устал за сегодня. Ты потом все узнаешь. – Шахин откинулся на подушки, вытянул ноги и закрыл глаза. Он уже спал, а окурок сигары еще долго оставался зажатым между пальцами, пока Аелла не выдернула его.
А ночью полыхнул пожар. Особняк Карадюмака Шахина, охваченный воющим пламенем, озарил восточную часть Амиса. Бешено свистел ветер, раскидывая на несколько десятков метров вокруг обломанные доски, с грохотом падали бревенчатые перекрытия, выстреливала крыша осколками черепицы, в окнах метались дорогие гардины, с криками носилась по двору прислуга. Весь город прибежал посмотреть на пожар, которому доселе не было равных.
Двойной цепью выросли, откуда ни возьмись, жандармы кавуса Бурхана Кучука. Они хватали людей, били прикладами винтовок, пинали ботинками. Одних тут же отпускали, других бросали на землю и волокли в общую кучу. Кучук, поглаживая мокрые усы, ходил между задержанными, вглядываясь в лица.
Капрал Калыч и его солдаты, уверенные в своей правоте, спокойно ждали решения жандармов, толпясь у железной ограды. Когда их повели, капрал знаками просил сержанта, чтобы тот обратил на него внимание. Но Кучук даже не смотрел в его сторону. Все произошло быстро. Во дворе жандармерии их поставили к стенке, и двенадцать винтовок разом выстрелили в затылок.
С балкона гостиницы Шахин наблюдал за суматохой, освещенной невероятным по величине пламенем.
– Аелла. Я представляю себя Нероном. Ты знаешь, кто такой Нерон? Это римский император, который сжег город. Учеба в Германии не прошла даром. Теперь Далма поверит в то, как я несчастен. А Калыч ничего никому не расскажет. Осталось дело за малым.
– Они подожгли дом вместе с прислугой? – спросила Аелла.
– Если прислуга баранами спит и ничего не слышит, то так ей и надо, – ответил Шахин, не отрывая взгляда от зрелища.
Аелла тихо удалилась в глубину комнаты, а Шахин еще несколько часов, возбужденный от обжигающей ночи, стоял на балконе. Кончалась одна сигара – он тут же закуривал новую, пока не зашатало от интоксикации.
– Аелла! Я иду. У нас сегодня будет самая прекрасная близость. Самая длинная. Самая счастливая!
Через два дня пришел Мехмет. Ладони торговца елозили по отворотам засаленного халата. Хорошо зная, что Шахин никогда с ним не поздоровается за руку, он тем не менее всегда тщательно старался избавиться
