свободно, для нее я был не врагом, а другом, который, к сожалению, должен был выполнять неприятную официальную процедуру, и она словно бы знала, что в душе я не одобряю этой процедуры. Но как только я спросил ее о поездке в Западный Берлин, Карин Дитмар мгновенно изменилась: будто окаменела, и хотя лицо ее оставалось прежним — совершенно спокойным, — глаза наполнились слезами. Потом Карин Дитмар извинилась, что не может держать себя в руках; сказала, что даже не в состоянии выступать и что вчерашний концерт пришлось отменить; извинилась, что при прошлой нашей встрече утаила от меня историю с поездкой в Берлин — и рассказала все.
Подписывая протокол, посмотрела мне в лицо, сказала:
— Чувствую, вам неприятна моя неоткровенность. Я поступила опрометчиво. Мне думалось, что деньги, если я использую их только на Арно, не могут иметь отношения к нам, ко мне и Алексею Петровичу. Потом я поняла ошибку, но исправить ее было невозможно, хотя я и отослала деньги назад: ведь я ездила туда. И эту свою ошибку я усугубила молчанием. Но не потому я молчала, что была в чем-то виновата. Я думала — этот случай может доставить лишние неприятности Алексею Петровичу, а я так хотела избавить его от них!
Приглашение поехать со мной в Берлин она восприняла совершенно спокойно и с полным доверием — даже не спросила, долго ли там пробудет. Она сказала, что, разумеется, это ее долг — вывести Лансдорфа на чистую воду и вообще сделать все, чтобы снять с Алексея Петровича всякие подозрения.
И осталось во всей этой хитроумной комбинации майора Ньюмена одна лишь неясность: откуда взялась анонимка? Уж очень вовремя она поступила в Берлин, в Управление военных комендатур. Настолько вовремя, что это наводило на мысль: не была ли она подстроена специально, чтобы вытащить Алексея Петровича в Берлин — в маленьком Шварценфельзе, в самой глубине Советской зоны, разыгрывать комбинацию было слишком уж рискованно...
II
Итак — последний допрос...
За окном — густая синь берлинского вечера, ясная октябрьская луна висит над деревьями парка, холодный воздух льется через форточку.
Днем я разложил по порядку все материалы дела, еще раз сверился с планом следствия — получалось, что все вопросы отработаны. Заготовил оставшиеся процессуальные документы — постановление о приобщении вещественных доказательств, пистолета и письма, — и протоколы их осмотра. Когда же дошел до постановления о предъявлении обвинения — споткнулся. В этом постановлении излагается все, что известно следствию о совершенном преступлении — время, место, обстоятельства, мотивы. И после того, как это постановление предъявят, человек становится обвиняемым... Я теперь как будто все знал о Лансдорфе-Лоренце, но червь сомнения остановил мою руку: не было ясности с той анонимкой.
Роман Иванович всегда говорил: опасно остановиться на полпути! Бывает у следователя такое состояние: преступление доказано, все вопросы отработаны, цепь доказательств замкнулась — можно следствие заканчивать. Следователь испытывает чувство внутреннего удовлетворения, даже довольства собой, своей работой... «Смотри, не ошибись! — говорил наш Роман Иванович. — Подумай еще раз, закройся в кабинете на час-другой, посиди спокойно, полистай дело...»
Вот эта мысль, мелькнувшая в Шварценфельзе и оставившая тогда неприятный осадок в душе, мысль, откуда взялась анонимка, заставила меня отложить недописанное постановление и вызвать Лансдорфа-Лоренца на еще один, теперь-то уж наверняка последний, допрос. Я подумал, не может такого быть, чтобы Лансдорф-Лоренц хоть что-нибудь да не знал об этом. Я, правда, до этой поездки в Шварценфельз вопроса такого не задавал, вот он, видимо, и отмолчался: сам инициативу подследственный в таких случаях не проявляет. Улик в этой части у меня не было, но, раз появилось сомнение, спросить следовало. И, готовясь днем к этому последнему допросу, я даже не стал лишний раз копаться в деле, чтобы набросать на бумаге какие-нибудь узелки, на которых Лансдорфа-Лоренца можно было бы ловить: во-первых, узелков таких не было, и ловить его было не на чем, дело я знал наизусть, а во-вторых, петлять Лансдорфу-Лоренцу теперь было бессмысленно, да он к тому же не знал, что мне известно, а что — нет. Словом, если он к анонимке причастен, должен выложить. Так я считал...
III
Лансдорф-Лоренц отрицательно качает головой:
— Послушайте, обер-лейтенант, какая вам разница, откуда взялась анонимка? Я, конечно, мог бы рассказать о ней, но тогда начнутся неприятности еще у одного человека, вся вина которого только в том, что он попал между двух огней. Понимаете, у него был сын, младший и, следовательно, горячо любимый. Этот сын начитался всяких книжонок о ковбоях и диком Западе, и ему захотелось неизведанного. Он бросился в Западный Берлин и месяца три назад кончил плохо. Отец же его... увольте, не могу, обер-лейтенант, не могу. Поверьте, в моем положении тоже может мучить совесть. Я обманул старика. Я его шантажировал. Я сказал, что если будет написана эта анонимка, то сын останется в живых. А сын еще летом убит: он примкнул к шайке уголовников, сбывавших наркотики, полиция их накрыла, была перестрелка, и его шлепнули.
— Я уважаю вашу деликатность, господин Лансдорф-Лоренц, но в России говорят: «Снявши голову, по волосам не плачут». Кто он, этот любящий папаша?
— Вы настаиваете? Ну хорошо — переводчик комендатуры в Шварценфельзе, господин Каульбарс.
— Мне непонятно, почему потребовалась его помощь?
— Мистер Ньюмен сказал, что все должно быть естественно, что анонимка должна прийти в Берлин по обычным каналам внутренней переписки, что русские могут по почерку искать автора анонимки, и лучше, если они наткнутся на кого-то из своих. На этом они успокоются, а мы останемся в стороне.
— Разве нельзя предположить, что от Каульбарса мы могли узнать и про вас?
— Во-первых, Каульбарс меня не знает и рассказать обо мне не мог ровным счетом ничего. Во-вторых, любовь Каульбарса к сыну гарантировала нам месяц молчания, а за этот срок комбинация должна была завершиться.
IV
К сожалению, поехать в Шварценфельз теперь не было никакой возможности: здесь, в Берлине, находились Карин Дитмар (я устроил ее в гостиницу для работников СВА) и майор Хлынов, надо было работать с ними. Пришлось звонить, чтобы Никона Евстратовича Каульбарса привез кто-нибудь из офицеров комендатуры. Мне в Шварценфельзе, в комендатуре, несколько раз попадался на глаза этот самый Каульбарс — высокий, смуглый, с морщинистым лицом и черными, с проседью, старомодными усами. Я знал, что в прошлом он — белоэмигрант, и потому его несколько архаичная речь меня не удивила. Только я не думал тогда, что он окажется причастен ко всей
