— Как поживаете, молодой человек? И я, конечно же, отвечаю:
— Спасибо, хорошо.
С чего это он, интересно такой добрый? Потому ли, что его заранее предупредили (я даже не знаю, быть ли мне в таком случае благодарным Тыкве, или, наоборот, обидеться на нее) — или потому, что он пока не в курсе? Может, мне стоит предупредить его прямо сейчас, пока мы не сели в машину? Да, конечно! Я не должен лгать! «Очень рад быть здесь, в Дэвенпорте, мистер и миссис Кемпбелл! Знаете, я ведь еврей, и все такое…» Нет, пожалуй, не обязательно бить во все колокола. «Как друг вашей дочери, мистер и миссис Кемпбелл, и как еврей, я хочу поблагодарить вас за приглашение…» Хватит выебываться! Но как же тогда поступить? Сказать что-нибудь на идиш? Что сказать? Мой словарный запас на идиш состоит из двадцати пяти слов — из них половина матерных, а другие я неправильно произношу! Слушай ты, дерьмо! Заткнись и садись в машину!
Спасибо, спасибо, — говорю я, подхватываю свой чемодан, и мы все направляемся к машине.
Кей и я садимся на заднее сиденье. Сюда же забирается собака! Собака Кемпбеллов! Кей разговаривает с псом, как с человеком. Эй, да она и впрямь шикса! Что за глупости — разговаривать с собакой?! Но ведь Кей отнюдь не дура. По совести говоря, она, пожалуй, умнее меня. И тем не менее говорит с собакой! «Что касается собак, мистер и миссис Кемпбелл, то мы, евреи…» Да забудь ты про это! В этом нет никакой необходимости. Ты небось забыл (или страстно хочешь забыть) о том красноречивом отростке, который называется твоим носом? Не говоря уже о еврейско-африканских кучеряшках! Конечно, они все знают. Извини, но от судьбы не уйдешь, буби — хрящи не выбирают! Но я не хочу уходить от судьбы! Прелестно-прелестно… — потому что не можешь! Но я могу — если захочу! Слушай ты ведь только что говорил, что не хочешь?! Но если бы я хотел!
Едва переступив порог дома Кемпбеллов, я начинаю тайком (к моему собственному удивлению) принюхиваться: чем же здесь пахнет? Картофельным пюре? Платьями старой девы? Свежей замазкой? Я все нюхаю и нюхаю, пытаясь уловить тот самый запах. Вот он! Это запах Христианства, или всего лишь вонь от собаки? Все, что я вижу в этом доме, все, что пробую на вкус, все, до чего дотрагиваюсь — все гойское. В первое утро я выдавил целый сантиметр «пепсодента» в раковину, прежде чем нанести зубную пасту на свою щетку — не дай Бог, чтобы на мою зубную щетку попала паста, которой касались зубные щетки мистера и миссис Кемпбелл! Честное слово! На куске мыла засохла пена. Кто мыл руки этим мылом? Мария? Можно ли мне брать в руки этот кусок мыла? Или сначала ополоснуть его? Для безопасности. Придурок, а чего ты опасаешься? Может, тебе дать еше один кусок мыла, чтобы вымыть им это мыло!
Я крадусь в туалет и начинаю разглядывать унитаз: «Ну что, брат? Настоящий гойский унитаз! Именно сюда роняет свое языческое говно отец твоей подружки. Что скажешь, а? Впечатляет?» Навязчивая идея? Я просто ошеломлен!
Теперь мне надо решить, стоит ли подставить бумагу, прежде чем опустить свою задницу на унитаз. Дело не в гигиене — я уверен, что унитаз чист; он блистает особенной гойской антисептической чистотой. Вопрос в другом: а что, если сиденье унитаза еще теплое от задницы кого-нибудь из Кемпбеллов? От задницы матери Кей! От задницы Марии! Которая является, кстати, и матерью Исуса Христа! Может быть, ради моей семейки мне все же стоит постелить бумагу на сиденье унитаза? Ну чего тебе стоит? Никто ведь не узнает.
Я сяду без бумаги! Я сяду! Что ж, сажусь… — и сиденье называется теплым! Да-а! Мне семнадцать лет, и я трусь задницей о задницу врага! Как далеко я зашел по сравнению с сентябрем! «У брегов Вавилона мы разбили бивак. О вершине Сиона — эх, не забыть нам никак!»[6]Вот именно — «эх!» Здесь, на унитазе, меня вдруг одолевают сомнения и раскаяние. Меня неудержимо тянет домой… Как они там без меня? Как отец поедет без меня за «настоящим яблочным сидром» в Юнион? Меня не будет рядом с Ханной и Морти, когда они в День Благодарения отправятся на «Викуахик-Хиллсайд» болеть за нашу футбольную команду! Кто же их будет веселить вместо меня? Господи, надеюсь, что мы выиграем (победой считается проигрыш с разницей менее чем в двадцать одно очко). Разгромите вы этот «Хиллсайд», уроды! Берни, Сидней, Леон — давайте же, защитники, БОРИТЕСЬ!
Опа-опа, ды-ды-ды!
Мы пархатые жиды!
Учимся в Викуахик-Хай.
Нас не любят — и нехай!
Киш мир ин тучис,
Викуахик-Хай!
Давайте же — держите эту линию, забивайте голы, бейте их в кишки! Вперед, Викуахик, вперед!
Видите, я упускаю шанс повыпендриваться на трибуне! Продемонстрировать свое остроумие и сарказм! И после игры мне уже не попасть на исторический обед в честь Дня Благодарения! Не отведать блюд, приготовленных веснушчатым рыжим потомком польских евреев — моей матерью! Воображаю, как отольет кровь от их лиц, какая повиснет тишина, когда она достанет из кастрюли самый большой окорок индейки и спросит: — А это кому? Ну-ка угадайте!
Чего гадать? Тот, кому предназначен лучший окорок, удрал в самоволку. Почему я бросил семью на произвол судьбы? Может быть, наша семья за праздничным ужином не совсем похожа на тех персонажей, которых изображает на своих картинах Норман Рокуэлл, — но мы тоже умеем веселиться, уж поверьте! Да, у нас на День Благодарения не плимутроки, и ни один индеец еще не предлагал нам маис, — но вы только понюхайте, какой аромат! И обратите внимание: банки с клюквенной подливой — на каждом конце стола! И индейку зовут — Том! Так почему же мне не верить, что я ем праздничный ужин в Америке, что я нахожусь именно в Америке, а не в некоем другом месте, куда я непременно отправлюсь в один прекрасный день — путешествие это столь же неизбежно, как ежегодные ноябрьские поездки с отцом в Юнион, штат Нью-Джерси, к деревенской супружеской паре — за настоящим яблочным сиропом ко Дню Благодарения.
— Я поеду в Айову, — сообщаю я своим родителям по телефону.
— Куда?
— В Дэвенпорт, штат Айова.
— Первые свои каникулы ты решил провести в Айове?!
— …Да. Понимаешь, я не могу упустить такую возможность…
— Возможность?!. Какую возможность?
— Провести каникулы с семьей Билла Кемпбелла…
— С кем?
— С Кемпбеллом. Фамилия, как на банке с супом. Он мой сосед по общежитию…
Но они же все ждут меня. Все! Морти купил билеты не матч. О какой такой возможности я говорю?!
— И откуда вдруг взялся этот Кемпбелл? Кто он такой?
— Мой друг! Билл!
— Но… — говорит мой папа. — Как же сидр?
Вот оно, Господи! Сколько раз я клялся себе не поддаваться — но вот опять плачу! Одного слова «сидр» хватило, чтобы я заплакал. Папа просто самородок — он бы мог запросто разгадывать все головоломки в шоу Гручо Маркса! Меня он раскусывает постоянно! Все время попадает в десятку и срывает весь банк моего раскаяния.
