и у нее нет права приписывать ему грязные мыслишки.
— Чертов ключ… — пробурчал он. — Не открывается.
Она повернула ручку.
— Дверь не заперта.
— Мне точно не помешает стаканчик бурбона после всех этих…
Но она уже нашла нужный предлог.
— А я, боюсь, выпила даже больше, чем могу. Так что пойду отсыпаться, — она коснулась его руки. — Очень вам признательна… Чудесный был вечер.
Шагая по коридору, Мэри полностью отдавала себе отчет в том, до чего издевательски прозвучал ее английский акцент. Собственно, она посмеялась над всем, что ей больше всего в нем нравилось: над его загадочным прошлым, запомнившимся с детства стихотворением Лонгфелло, умением сводить концы с концами.
Она оглянулась, остановившись у двери своего номера: Хикслотер стоял в коридоре словно раздумывая, идти к себе или нет. Он напомнил ей старика, мимо которого она как-то раз прошла в кампусе: тот застыл опершись на метлу среди устилавших дорожку осенних листьев.
4
В комнате Мэри взялась за томик стихов Томсона, раскрыла его. Нашла «Времена года». Она привезла книгу с собой, чтобы любая ссылка в письме Чарли была ей понятна. Однако она попыталась почитать Томсона в первый раз, и эта поэзия ее не захватила:
«Солнце все выше встает и туман разгоняет
Иней и снег под ударом лучей его тают.
И мириады огней загорелись в малышках росинках,
Вспыхнули всюду, на каждом стебле и травинке».
«Раз я показала себя такой трусихой с безобидным старичком, — подумала она, — неужто я смогла бы проявить смелость, если бы действительно появилась возможность закрутить курортный роман?» В ее возрасте такое недопустимо. Или Чарли совершенно прав, считая, что может доверять ей в той же степени, в какой она может доверять ему. Учитывая разницу во времени, сейчас он, должно быть, выходит из музея или, если сегодня воскресенье, о чем свидетельствует кровь агнца, поднимается из-за стола в своем номере, где работал с самого утра. После плодотворного трудового дня Чарли всегда выглядел точь-в-точь как мужчина на рекламном плакате, расхваливающем достоинства крема для бритья: он просто светился изнутри… Ее это раздражало, нимб в семейной жизни — это уж чересчур. Ей больше нравилось, когда он нервничал из-за какой-нибудь неудачи, разумеется, временной, — скажем, неосуществленной идеи. Тогда он походил на обиженного ребенка, разочарованного праздником, на который возлагал большие надежды. И совсем другое дело — неудача старика, подобная проржавевшему корпусу корабля, однажды наскочившего на скалу и оставшегося возле нее навсегда.
Мэри чувствовала, что поступила подло. Чего она боялась, когда отказалась провести со стариком полчаса в его номере? Он не мог наброситься на нее, как не мог корабль самостоятельно сняться со скалы и поплыть дальше к Счастливым островам. Она представила себе, как он сидит в одиночестве с полупустой бутылкой бурбона и напивается до беспамятства. А может, заканчивает жестокое, отдающее шантажом письмо брату? «Хорошенькую историю я смогу когда-нибудь рассказать об этом вечере, проведенном с шантажистом и „пиратом“», — с отвращением к себе думала она, снимая платье.
Впрочем, кое-что она могла для него сделать: дать пузырек с таблетками снотворного. Мэри надела халат, вновь вышла в коридор и направилась к шестьдесят третьему номеру. Постучала, услышала его «Войдите», толкнула дверь и в свете настольной лампы увидела, что он сидит на кровати в мятой пижаме с широкими лиловыми полосами. «Я принесла вам…» — начала она и осеклась: к ее изумлению, он плакал. Глаза покраснели, а щеки блестели от слез. Прежде ей только однажды доводилось видеть плачущего мужчину, Чарли, — это случилось в тот день, когда в «Юниверсити-пресс» решили отказаться от публикации первого тома его литературных эссе.
— Я думал, это горничная. Я ее вызывал.
— Зачем?
— Подумал, может, она выпьет со мной бурбона.
— Вы так хотели, чтобы?.. Хорошо, я выпью один стакан. — Бутылка стояла на туалетном столике, где они ее и оставили, и там же были два стакана, свой она опознала по следам помады. — Вы тоже выпейте. И сразу заснете.
— Я не алкоголик.
— Разумеется, нет.
Она села на кровать, взяла его левую руку. Сухую, шершавую, и ей захотелось срезать загрубевшую кожу вокруг ногтей, но она вспомнила, что иногда срезала ее с рук Чарли.
— Мне не хотелось оставаться одному.
— Я здесь.
— Тогда выключите звонок, а не то придет горничная.
— Она так и не узнает, что могла бы насладиться стаканом «Олд Уокера».
Когда она отошла от двери, старик, нелепо изогнувшись, откинулся на подушки, и она вновь подумала о корабле, наскочившем на скалу. Попыталась поднять его ноги и положить на кровать, но они оказались тяжелыми, как огромные глыбы на дне каменоломни.
— Лягте поудобнее, а то вы не сможете заснуть. А что вы делаете на Кюрасао, когда вам не хочется оставаться одному?
— Как-то выкручиваюсь.
— Бурбон вы допили. Теперь позвольте мне погасить свет.
— Притворяться смысла нет, — пробормотал он.
— Притворяться?
— Я боюсь темноты.
Она подумала: «Улыбнуться я еще успею, когда вспомню, кого я боялась».
— Пираты, с которыми вы сражались, вернутся, чтобы отомстить?
— В прошлом мне доводилось делать кое-что, о чем сейчас можно только сожалеть.
— Как и всем нам.
— Но ничего такого, за что меня могли бы выдать Америке, — уточнил он, словно это было смягчающим обстоятельством.
— Если вы выпьете одну из моих таблеток…
— Только не уходите… пока не уходите.
— Нет, нет. Я побуду, пока вы не заснете.
— Мне давно уже хотелось заговорить с вами.
— Я рада, что вы заговорили.
— Вы не поверите… я не мог собраться с духом. — Если бы Мэри закрыла глаза, то могла бы подумать, что с ней говорит очень молодой человек, почти мальчик. — Я не встречал таких, как вы.
— То есть на Кюрасао таких, как я, нет?
— Нет.
— Вы так и не приняли таблетку.
— Я боюсь, что не проснусь.
— У вас завтра утром какие-то дела?
— Я не про завтрашнее утро — вообще. — Он протянул руку и коснулся ее колена, изучающе, без сладострастия, словно искал твердую опору. — Я скажу вам, в чем дело. Вы — незнакомка, поэтому вам сказать я могу. Боюсь умереть один, в темноте, когда рядом никого не будет.
— Вы больны?
— Не знаю. К врачам не хожу. Не люблю врачей.
— Но с чего вы взяли…
— Мне уже за семьдесят. Библейский возраст. Это может случиться в любой день.
— Вы доживете до ста лет, — убежденно ответила она.
— Тогда мне придется жить с этим страхом еще чертовски долго.
— Поэтому вы плакали?
— Нет. Я думал, вы немножко посидите со мной, а вы так внезапно ушли. Должно
