он попытается пробиться ко мне сквозь толпу.
Сзади я беззащитна, но оглянуться не смею.
Чезаре поворачивается ко мне:
– Готова?
Я киваю, хоть и не знаю, что они затеяли, чего ждать.
Джино подносит к губам свисток, как у охранника, и дает короткий сигнал. Справа от нас поднимается шум, крики, возня: двое пленных устроили потасовку. Один с воплями налетает на другого, остальные оглядываются, смотрят. Свистят охранники, кругом галдеж; Чезаре легонько пожимает мои пальцы и, сняв шапку, пробирается влево, прочь от толпы, от суеты. Секунда-другая – и рядом со мной оказывается Джино, в надвинутой на глаза кепке.
– Надо держаться подальше от bastardo Маклауда, – говорит он, – и пусть он поверит, что мы Доротея и Чезаре.
Я киваю. С тревогой высматриваю в толпе Энгуса и наконец мельком вижу его лицо. Он злорадно смотрит, как охранники, разняв дерущихся, волокут их к карцеру.
– Не бойся, – успокаивает меня Джино, – этим двоим и еды побольше дадут, и сигаретами угостят.
Но за них я не волнуюсь – нисколько. Я думаю о Дот, которая ждет Чезаре. Представляю, как он сбегает с холма к заливу, как они садятся вдвоем в небольшую весельную лодку. И стараюсь не вспоминать об опасностях, что таятся в серо-зеленых глубинах. В море цвета болезни, цвета кожи утопленников.
Закрываю глаза, молясь в душе, как будто силой своего желания могу помочь ей преодолеть барьеры целой и невредимой.
А когда все гурьбой устремляются в столовую, иду и я вместе с Джино, надеясь, что нам удастся как можно дольше водить за нос Энгуса.
Столы ломятся от еды. Хлеб, фасоль, дымящиеся миски с рагу. Тарелки с яичницей и даже немного бекона. Пленные ахают от радости, и у меня тоже текут слюнки, хоть мне и страшно; давно я не видала такого изобилия, к тому же успела изголодаться – в эти дни от волнения кусок не шел в горло.
– Еды здесь на две недели, – говорит Джино. – Ведь стройка идет быстро. Один участок достроить осталось, и все. Скоро нам уезжать. Ходят слухи, что нас в Уэльс переводят. Точно не знаю, но сегодня буду есть, пока не лопну! – Джино хохочет, однако во взгляде сквозит тревога – тоже, наверное, волнуется за Чезаре. Прикидывается веселым, как и я, а на деле сам не свой от беспокойства.
Наложив себе полную тарелку, Джино предлагает и за мной поухаживать, но я качаю головой. Наклонившись к моему уху, он шепчет:
– Съешь хоть что-нибудь, bella. Не забудь, ты Доротея, а я Чезаре. Пусть все верят. Мы любим друг друга.
– Понимаю, – отвечаю я вяло.
Взгляд Джино полон сострадания.
– Мы доброе дело делаем. Если увидишь bastardo, скажи мне, чтоб я успел отвернуться. Надо дать им времени побольше, чтобы подальше уплыли.
Я киваю, пробую булочку, что дал мне Джино. На вкус она как мел.
Вокруг нас пленные – шумят, переговариваются, едят. Энгуса нигде не видно… а, вот он, в углу. К еде тоже не притрагивается, шарит взглядом по толпе. Кивком показываю Джино, где он стоит. Джино поворачивается к Энгусу спиной, а я прячусь за Джино, чтобы не было видно моего лица.
В столовой много гостей из Керкуолла, среди людей в штатском Энгусу труднее будет меня отыскать.
Я смотрю то на Джино, который с аппетитом жует, то на Энгуса и чувствую оценивающие взгляды оркнейцев. И снова заливаюсь краской стыда.
Дот спросила меня однажды, когда мы уезжали из Керкуолла, почему я прячусь, почему избегаю смотреть на себя в зеркало, – может быть, это способ себя наказать? Пожалуй, я и вправду мучила себя за то, что навлекла на нас беду, и считала, что заслуживаю наказания. Но сейчас, видя на лицах земляков злорадство, я понимаю, почему наказывала себя – чтобы оправдать ожидания. Мой стыд, вина, самоедство – все это, как ни странно, служило им утешением. Когда я кляла себя и пряталась, это почему-то прибавляло им уверенности.
И с этой мыслью я отодвигаюсь от Джино, ухожу из-под его защиты. Он беседует с товарищем, смеется и не замечает, что я теперь на виду у Энгуса.
Я жду, и вскоре Энгус встречается со мной взглядом, и сердце падает. То ли он узнал меня, то ли принял за Дот. Так или иначе, наверняка он попытается меня выследить.
Потихоньку пробираюсь к выходу.
Оборачиваюсь и, убедившись, что он идет следом, выхожу за дверь, навстречу холоду и наступающим сумеркам.
У дверей толпятся жители Керкуолла и кое-кто из пленных, но они так рвутся в столовую, стремясь наесться до отвала, что меня едва замечают.
Не оглядываясь, скорым шагом пересекаю двор. Башмаки постукивают по камням. Звук бодрый, уверенный. Вслушиваясь в ритм своих шагов, воображаю, будто это шаги другой женщины, бесстрашной, решительной. Такой, как Дот.
Чезаре, наверное, с ней уже встретился. Они уже в лодке, выходят в темнеющее море. Скоро тьма сомкнется вокруг них, словно сжатый кулак.
Миновав двор и пост часового, я покидаю лагерь. В сердце нарастает страх, животный, сосущий, грозит сокрушить меня, но нельзя ему поддаваться. Нельзя отступать. Оглядываюсь напоследок, тут ли Энгус.
И пускаюсь бегом.
Дороти
Дожидаясь Чезаре, я дважды порываюсь вернуться назад, к Кон. Но тут же вспоминаю, как Энгус молотил Чезаре кулаками по голове, вспоминаю его руки на моем горле. И остаюсь ждать возле лодки. В кармане у меня золотая цепочка Кон. Как дождусь Чезаре, улучу минуту, брошу ее в море.
А вдруг он передумал? Пошел со всеми в столовую, остался с Джино и товарищами? Ради меня он вынужден все бросить, и я все бросаю ради него. Но что, если этого мало? Вдруг мало всех наших жертв, всего, от чего мы отказываемся?
Снова и снова я прикасаюсь к стальному сердцу и представляю руки Чезаре, которые его выковали, гладкий шрам от ожога на его ладони.
На склоне пусто и неуютно. Часовня отсюда не видна. И лагеря не видно, и хижины. Остров выглядит необитаемым, будто выпавшим из времени. Будто здесь ни одной живой души не осталось, лишь я стою на берегу и жду, зажав в ладони собственное сердце.
Наконец вот он, Чезаре, сбегает вниз по косогору к морю. Сначала пугаюсь, нет ли за ним погони, – но нет, никого. Он здесь, пришел за мной, и все теперь будет хорошо.
Он обнимает меня, оторвав от земли. Щеки у него холодные.
– Я уж думала, ты меня здесь бросишь, – говорю я.
– Я тебя никогда не брошу. – Но в глаза он мне не смотрит, и пусть он здесь, со мной, и голос звучит уверенно, однако я понимаю, как больно
