в сколь угодно отдаленном будущем. Все эти моменты в известном смысле — части единого целого. Если мы в состоянии ощутить эту целостность, то у нас нет оснований придавать особенное значение переживанию настоящего момента. Все моменты в чем-то равны, одинаково наполнены бытием. Так что стоит воспринимать серьезно античный анекдот о Фалесе Милетском: «Он сказал, что между жизнью и смертью нет разницы. — “Почему же ты не умрешь?” — спросили его. “Именно поэтому”, — сказал Фалес»[193].
Мудрец, который сумел уравнять жизнь и смерть, обретает свободу от времени и обстоятельств. Для него ничто не важно и в то же время важно все. Именно в силу того, что все моменты существования для него в общем равноценны, он может пренебречь любым из них или же, наоборот, уделить ему больше внимания, не ориентируясь при этом на общепринятые представления о жизненной выгоде. То, чем руководствуется такой мудрец в своих поступках, достаточно удачно, на мой взгляд, сформулировал Монтень: «Я хочу, чтобы люди действовали, чтобы они как можно лучше выполняли налагаемые на них жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкой капусты, но я желаю сохранить полное равнодушие и к ней, и, тем более, к моему не до конца возделанному огороду»[194].
Может показаться, что это довольно идеализированный образ мудреца. Вероятно, мало кто из рассуждавших подобным образом в реальной жизни достигал поставленной цели; все же для этого требуется особый контроль разума над телесной человеческой природой. Цицерон в «Тускуланских беседах» с иронией упоминал слова Эпикура о том, что мудрый человек сохранит невозмутимость, даже если его будут зажаривать живьем в медном быке Фалариса. Действительно, эталон, который предлагает Эпикур, — чрезмерно утрированный, почти гротескный. Все-таки мудрость сама по себе не дает такого превосходства духа над телом. Но это не значит, что она здесь совсем бесполезна. Просто ее должна дополнять тренированная воля, способная переводить фокус внимания от страданий тела и обуревающих его треволнений на установки разума. Но соответствующие практики характерны уже не для философов, а скорее для религиозных подвижников-аскетов.
Главная добродетель последних — это терпение. Терпение в наше время иногда трактуется как что-то унылое, туповато-пассивное, недостойное человека с активной жизненной позицией. Такие аберрации, конечно, выражают дух времени. Вместе с тем в 20-х годах прошлого века немецкий философ Макс Шелер говорил о терпении как о высокой духовно-волевой активности: «Терпение — это духовно-преднамеренное торможение, обуздание автоматической психической и физической ответной реакции на болезнетворное раздражение… [Такое поведение] может иметь всевозможные ступени и достигать различных степеней — от простого проявления терпеливости до героического мученичества. Оно может начаться с доступного каждому человеку сдерживания моторной реакции на болевые раздражения… и завершиться в той искусственной йога-технике, которая ставит своей целью достижение все большего контроля сознания и духовной воли над непроизвольными мышечными сокращениями, кровообращением, дыханием, голодом»[195].
Наиболее впечатляющие примеры контроля духа над телесными функциями, пожалуй, демонстрирует Восток. В раннебуддийском тексте «Вопросы Милинды» описывается «психотехника» преодоления физического страдания: «У святого мысль освоена, вполне освоена, послушна, вполне послушна, покорна и подвластна ему. Если он ощущает телесную боль, он крепко держится за мысль: “Это бренно”, привязывает мысль к столбу сосредоточения, и привязанная к столбу сосредоточения мысль не дрожит и не трепещет, стоит и не рассеивается, но тело его, пронзаемое приступами боли, гнется, свивается, в дугу закручивается. Вот причина, почему святой испытывает одну боль — телесную, но не душевную». Здесь речь идет о святом, сочетающем в себе мудрость постижения бытия с некоторой практической подготовкой духа и тела.
Но и на Западе, в светской философской литературе теме психического контроля над болью уделялось определенное внимание. Так, крупнейший испанский философ XX в. Хосе Ортега-и-Гассет писал: «Образ боли не болит, даже больше того, отдаляет от нас боль, заменяет ее идеальной тенью… Чтобы я увидел мою боль, нужно, чтобы я прервал состояние боления и превратился бы в “я” смотрящее. Это “я”, которое видит другого в состоянии боления, и есть теперь подлинное “я”, настоящее, действующее. “Я” болящее, если говорить точно, было, а теперь оно только образ, вещь, объект, находящийся передо мной»[196]. Тут уже не требуется религиозного понимания бренности бытия, а основной упор делается на интроспекцию.
Боль — это тот механизм, который на протяжении всей жизни напоминает нам, что мы являемся телесными существами; и в момент смерти — тоже. Его трудно игнорировать, по-настоящему это получается лишь у мудрецов и героев, идущих к своей цели, невзирая на голос плоти. Но они, можно сказать, играют не по правилам (точнее, играют по своим правилам), обманывая природу. В целом, бояться боли и смерти — нормально, это свойственно всему живому и полезно для жизни. Но сколько бы мы ни убеждали себя, по примеру стоиков, что боль и смерть — не зло, они не станут для нас более приемлемыми. Да, боль фактически порождается самим организмом, а не внешним воздействием, и помогает поддерживать целостность и здоровье тела; смерть же необходима для обновления жизни и придает ей особую ценность и значимость. Но разум обычного человека не может смириться ни с первой, ни тем более со второй. В смерти, помимо расставания с привычными радостями жизни, страшит еще и то, что ей будут предшествовать неприятные и даже болезненные ощущения, пусть и кратковременные. Боль, заканчивающаяся смертью, то есть неизбежным и полным разрушением тела, уже не приносит пользы, выполняя сигнальную функцию, и потому становится бессмысленной, усугубляя и без того трагичную ситуацию.
Впрочем, умирание не всегда сопряжено с физическим страданием. Но за ним всегда следует то, о чем земной опыт ничего не в состоянии сообщить. Если, к примеру, предстоит сложная хирургическая операция с неясным исходом, то и в этом случае ум цепляется за надежду, что все пройдет хорошо и после можно будет вернуться к привычной жизни. Но за что ему зацепиться, если надежды на продолжение жизни нет? Нужно пройти через смерть, а что ждет на другом берегу? Даже человек искренне верующий не может знать этого наверняка. Неизвестность пугает. Кажется, что было бы лучше, если б смерть являлась по-настоящему финальной точкой, после которой сознания больше не существовало. Конечность нам представить несложно, напротив — отсутствие конца, вечное продолжение плохо поддается осмыслению человеческим разумом. Неслучайно основной пафос учения Будды заключался в том, чтобы остановить колесо сансары, прекратить череду перерождений.
Лично меня в трудные минуты жизни не раз посещала мысль, что если бы можно было просто мгновенно исчезнуть из бытия словно по щелчку
