Что же эти пленные итальянцы писали в отношении возможности освободиться и отправиться в долгое путешествие в Италию? Прежде всего, такую компрометирующую тему они обычно пытались скрыть между строк, казалось бы, невинного разговора. Пленные знали о том, что их переписка тщательно изучалась, и поэтому, говоря о своих намерениях или о друзьях и родственниках, которые уже уехали в Италию или намеревались это сделать, они избегали даже произносить название вражеской страны, используя весьма наивные фразы (забавно, что они считали этого достаточным, чтобы ввести цензуров в заблуждение). Для Италии давались такие формулы: «куда течет наша прекрасная река[446]», «где климат лучше», «где больше солнца», «в более теплые и красивые места», «где едят зеленый салат», «где лукоеды», «где мамалыжники[447]»[448].
Что касается перспективы отправления в Италию и того, как судить о тех, кто туда решительно собрался, в письмах пленных выражался весь спектр возможных позиций. С одной стороны, выражались открытые подтверждения итальянской принадлежности и глубокое чувство ненависти к Австрии и всему немецкому («Мы пойдем вместе, единые, полные чувства итальянское™, чтобы отомстить этим варварам»)[449]. Но таких было немного — явное меньшинство, которое, возможно, сформировалось благодаря итальянской пропаганде в Кирсанове, где в результате патриотического воспитания развивалось полное чувство принадлежности к Италии. Гораздо чаще встречались оценки, не имевшие ничего общего со сферой национальной принадлежности: «Дела у него наладятся. Лучше ему быть живым, чем мертвым, несмотря на бесчестье»[450], — писала пленному его сестра, комментируя отбытие в Италию знакомого: она демонстрировала внимание к аспекту верности мундиру, при убеждении, что главный приоритет — спасение жизни. «Я не останусь еще на одну зиму в России. Я тоже, наверное, отправлюсь в Италию, на нашу родину, потому что очень устал от России. Зимой тут слишком холодно», — вторил один «кирсановец», раскрывая настоящую причину «выбора Италии». Именно тяжелые лагерные условия жизни и в первую очередь невыносимый холод толкали людей к «смене мундира».
Но это редко бывало легким решением: часто выражалась трудность выбора, попытка предсказать последствия, нерешительность, которую пленный пытался преодолеть советом близких. Омский пленный, возможно, сожалея, что не уехал с остальными, писал: «Ах, если бы я только знал! Сколько мыслей мучает меня. О, если бы я мог заглянуть в будущее!»[451] Другой просил своего брата посоветовать ему, что делать; еще один признавался отцу, что только и думает о возможности отправки[452]. Многие выражали обеспокоенность по поводу последствий для их семей («Я только что узнал, что должны пострадать семьи тех, кто уехал в Италию»)[453].
Часто решительно вмешивалась сама семья, чтобы помешать родственнику принять необдуманное решение. Обычно это были жены, которые открыто предупреждали своих мужей не «менять мундир». Женщина лет тридцати писала своему мужу в Кирсанов, спрашивая, знал ли он, что произошло после того, как их родственник или знакомый уехал в Италию — у его семьи всё отняли: «Не поддавайся искушению , потому что это будет твоя и наша гибель»[454]. Одна триестинка обращалась к мужу в Омске, критикуя выбор его брата, резко заявляя: «Не отправляйся туда, где сейчас Бруно, иначе у меня отнимут все деньги. Не забудь, мне нужно кормить наших четверых детей»[455]. Конфискация всех средств, которую в Австрии можно было реализовать быстро, даже без решения суда[456], немедленная отмена любой финансовой поддержки семей солдат и другие меры возмездия эффективно помогали сдерживать соблазны антиавстрийского характера. Пресса часто напоминала, что «самый теплый прием, оказанный дезертиру в Италии, никогда не компенсирует ему страданий семьи, лишенной всех прав. Он рискует жизнью за измену или же его ждет вечная разлука с Родиной»[457].
Зачастую выбор становился результатом обсуждения с близкими, результатом тщательной оценки последствий для всех членов семьи, а не только для пленного. Поражает способность реагирования семейной сети, несмотря на войну. Члены семей, разбросанные за тысячи километров между лагерями в России и родными краями вместе принимали важнейшие решения, влияя друг на друга. Несмотря на обрывы, социальная ткань оставалась живой, немедленно реагируя на драматические вопросы. При этом порой сквозит ощутимое напряжение между родственниками, имевшими сложно совмещаемую проблематику. Один трентинец написал от имени своей семьи своему брату, который находился в лагере в местечке Лихая, что родные в Австрии получили его последние три открытки и что они хорошо понимают, как ему тяжело. Но их вывод был безапелляционным и, вероятно, разочаровывающим для пленного: «Оставайся на месте и не уезжай туда, куда уехал Челесте»[458].
Многочисленные предупреждения не «совершать ложные шаги»[459] сопровождались противоположными заявлениями: пленным советовали сделать важный шаг или даже упрекали их за то, что они еще этого не сделали, как другие («Если бы ты тоже вел себя как они, теперь мы были бы вместе»)[460]. Важными указаниями для понимания причин противоречивых указаний, исходивших от родных, являются места, откуда они писали. Те, кто старался отклонить «выбор Италии», жили в городах, которые продолжали находиться под контролем Австрии или же были эвакуированы в другие, внутренние регионы империи. Их судьба зависела от Габсбургов, и они знали, что станут жертвами их репрессий. Напротив, подталкивали к отъезду в королевство те родственники, которые, добровольно или нет, но больше не подпадали под австрийское правление. Иные писали из итальянских городов, будучи в беженстве или эвакуации из зон боевых действий, или же продолжали жить в своих краях, однако, уже занятых итальянской армией. Эти категории больше не опасались австрийской мести, несмотря на неясность окончательного исхода войны[461]. Это вновь показывает, что в большинстве случаев выбор Италии или Австрии имел мало общего с национальными настроениями (одержимо изучаемыми администрациями двух противоборствовавших государств).
