обхватила голову руками, казалось ещё немного, и виски её, не выдержав такого напряжения, разорвутся. Она ощутила, как что то неясное происходит с ней. В глазах у нее всё помутнело и расплылось.
– Катя! – закричала она, стараясь в окружившем её мраке, отыскать руки служанки, чтобы удержаться за них. Ей стало представляться, что ещё немного и она провалится куда-то, откуда никогда не сможет уже вернуться.
– Катя! Катя! – продолжала кричать она.
– Я здесь, я подле вас барыня, – успокаивала ее служанка, с трудом сдерживая слёзы и обняв Еспетову за плечи.
– Катя… Мне больно, я падаю…
– Тише, тише, – уговаривала её Катя, подгоняя то и дело извозчика, – Скорее! Скорей вези, видишь как барыне худо!
С того дня Полина Евсеевна слегла. Посещали её доктора, однако советов или указаний не давали. Расхаживая из стороны в сторону вокруг ее постели, чаще всего разводили они руками в растерянности, а то и вовсе, покидали ее комнату молча. Еспетова приходила в себя редко, всё больше бредила или просто лежала тихо, всматриваясь в противоположную стену. Эта болезнь, никем не разгаданная, изводила её до самой весны.
XV.
В среду, шестого декабря, одна тысяча девятьсот пятого года, больных в лечебницу для нищих, потупило особенно много. Что явилось причиной тому, ударившие ли крепкие морозы, или прочие обстоятельства, неизвестно, однако целую ночь, больничный персонал, браня врачебную обязанность свою, принимал измождённых и искалеченных.
Несчастные всё пребывали, и выжить удавалось лишь немногим из них, хоронить их нужно было спешно и потому, с самого раннего утра. К полудню только всё как-будто утихло, страдальцев больше не привозили, и лечебница зажила привычной, размеренной жизнью.
Несмотря на непомерное количество умерших за последние дни, отец Иеремей исправно отпевал каждого из них, читая молитвы не равнодушно, а с должными усердием и прискорбием. Хоронили же мучеников его помощники, коих впрочем, было всего трое.
Первый Архип Христианович, кажется очень старый, сгорбленный, одноногий. Полвека назад, сыскавший великую славу циркового артиста, чей броский портрет, украшал всякую московскую афишу, с непременной надписью рядом: «Архип Кедров – человек гигант». Прежний портрет теперь уже не имел с ним ничего общего, ни черных вьющихся волос, ни голубых пронзительных глаз, ни подтянутого, словно выточенного из камня тела, ничего этого больше не существовало, да и не могло принадлежать ему в таких летах. Поникший, тусклый, забытый всем миром, он нашел здесь приют около десяти лет назад, когда совсем пьяный, едва не утонул в Яузе.
Другой, Пахом – мальчишка лет пятнадцати, озлобленный, будто дворовый пес, всегда голодный, часто плачущий, и не научившийся улыбаться. Никогда не имевший ни родителей, ни дома, он случайно забрёл сюда месяц назад и остался оттого только, что всякий день мог получать теперь большую тарелку больничной похлебки из потрохов и даже с хлебом.
Третий помощник отца Иеремея, был самым непонятным для всех. Ипатий Матвеевич, как он сам назвал себя более четырех лет назад, и также стали обращаться к нему другие. Никому из тех, кто окружал его, неведомо было, что перед ними вовсе не опустившийся бродяга, которому некуда податься, а господин Антон Андреевич Смыковский, в недалеком прошлом владелец крупного завода стекла и фарфора, и роскошного двухэтажного дома в районе Садового кольца.
Филипп Сергеевич, доктор, умерший в девятьсот втором, а годом раньше излечивший Ипатия Матвеевича от смертельных ран, ошибочно признал в нем развитие душевной болезни, и все, кто узнал об этом, уверовали в то, что Телихов сумасшедший. Вскоре узнав об этом, Антон Андреевич, и не стремился убедить в обратном хоть кого-нибудь, напротив, умело подыгрывая порою, он даже помогал другим разглядеть в себе признаки сумасшествия. Более того, ему и в самом деле, хотелось бы лишиться рассудка, и потому, часто вспоминая слова друга своего, истинного Ипатия Матвеевича, он всё больше находил в них правильного.
«Как это верно сказано, – размышлял Антон Андреевич, – страдания, это во все времена удел, одного только мыслящего человека, а счастье, напротив, между безумными разделено. Ипатий Матвеевич успел всё понять, разобраться в самой сути той жизни, что человек проживает, оттого и оставил бренный мир так рано. Он разгадал загадку жизненных законов, и сама жизнь не простила ему этого. Как только я найду объяснение всему, и меня не станет. Смерть заберет меня, чтобы я не поведал секрета другому. Как же тогда говорил мне Ипатий Матвеевич? Если бы вспомнить… Он говорил – в сумасшествии единственное облегчение, спасение, одна радость, но его только у Бога выпросить возможно, на милость его рассчитывая. И тогда, одно только проявление высшей милости, одно скорое мгновение, и вот уже разум из человека изгнан, а взамен, за все его муки, дано ему беспамятство. И всем вокруг представляется он горемычным, а он то счастлив и наверное это знает, да только хранит свою тайну».
Антон Андреевич страстно желал сойти с ума, что бы избавиться разом ото всего. От воспоминаний, от бесконечно преследующего его чувства вины, от сомнений в правильности сделанного им выбора. Вечером всякого дня неустанно просил он в молитвах своих у Бога, опустить безумие на голову его и этим даровать ему свободу от прошлого.
Не проходило дня, что бы не подумал он о Полине Евсеевне, мысль о том, что он оставил её, изводила его. Нуждаясь в утешении, он сам старался отыскать, хоть какие-то себе оправдания.
«Когда выходила Полина за Андрея, – думал Смыковский, – не может быть, чтобы она не любила его, хоть сколько-нибудь. Да нет же, верно любила, и должно очень. Однако со временем Андрей сильно переменился, стал совсем другим. Его пьянства, частые отлучения в себя, всё это повлияло на Полину, и она, возможно даже не замечая того, принялась смотреть на меня, так, как прежде на Андрея. В её сравнении, неосознанном, ненарочном, я представлялся лучше, чем он, и ей показалось, будто она любит меня. А между тем Андрей может оставить свою привязанность к вину так же внезапно, как и обрел её, и тогда, всё возвратится к исходному. Полина вновь разглядит в нём человека, великодушного и благородного, каким и я, когда-то знал его. Она позабудет даже о существовании моём и заживет счастливо. Возможно, это будет очень скоро или и вовсе уже свершилось. Тем разумнее тогда мне оставаться здесь и не создавать более преград для счастья брата моего и его жены».
Однако, несмотря на объяснения поступка своего, которые Антон Андреевич внушал себе, он непреодолимо продолжал мечтать о возвращении домой. Случалось, что несколько раз он уже решался покинуть лечебницу, продумывал,
