Доктор Михаэлис стоял ближе к пангерманским кругам, чем его предшественник. Совершенное непонимание пангерманцами истинного положения вещей способно было вызвать истинное недоумение. Меня они ненавидели так, что просто избегали, и у меня было очень мало случаев вступать с ними в переговоры. Да и обратить их было, в сущности, невозможно. Я вспоминаю один-единственный случай, когда ко мне в Вене заехал представитель их печати с целью высказать мне условия, на которых его группа готова заключить мир: аннексия Бельгии, часть восточной Франции (Лонгви и Бриэ), Курляндии и Литвы, выдача английского флота Германии, и я уж не знаю сколько миллиардов компенсации и т. д. Я принял этого господина в присутствии посла фон Визенера, и у нас обоих было впечатление, что в данном случае может помочь только доктор.
Между идеями государственного канцлера Михаэлиса и моими находилась целая пропасть. Никаких точек соприкосновения между нами не было. Вскоре после этого он вышел в отставку и был замещен настоящим государственным деятелем графом Гертлингом.
Приблизительно в это же время за кулисами разыгрались очень важные события, имевшие решающее значение на дальнейший ход вещей.
Некоторые лица, не занимавшие ответственного положения в стране, но имевшие доступ в тесный круг, в котором рассматривались дипломатические вопросы, позволили себе чреватые последствиями нескромности и вмешательства. Называть их здесь по именам не имеет смысла (тем более что лица, стоящие во главе политической жизни, и сами узнали сущность этих переговоров лишь много позже, и даже тогда не во всех их деталях – и во всяком случае, в такое время, когда пацифистские тенденции Антанты, по существу, уже замирали[23].
В то время не было никакой возможности осветить лабиринт этих переплетающихся и противоречащих фактов. Однако несомненно, что весной или ранним летом 1917 года среди влиятельных кругов как наших союзников, так и Антанты, распространилось убеждение, что основы Четверного союза поколеблены. В тот самый момент, когда более всего требовалось подчеркнуть неразрывность нашего союза, создалось впечатление прямо противоположное, – и Антанта, разумеется, радостно приветствовала эти первые признаки разложения Четверного союза.
Я не знаю, удастся ли когда-нибудь вполне выяснить обстоятельства, связанные с этой эпохой. Сейчас время для этого не пришло. Для выяснения дальнейшего достаточно установить следующее. Весной 1917 года завязались сношения с Парижем и Лондоном. Первые переговоры создали впечатление, что западные державы готовы использовать нас как посредника между ними и Германией с целью заключить всеобщий мир. Но через некоторое время ветер подул в обратную сторону, и Антанта стала стремиться к сепаратному миру с нами.
Некоторые существенные детали по этому вопросу я узнал лишь впоследствии – частью ко времени моей отставки весной 1918 года, а частью лишь во время катастрофы 1919 года. Немало раздавалось голосов, обвинявших меня в двойственности политики и в том, что в Берлине я говорил совсем иное, чем в Париже. Эти обвинения исходили от личных врагов; это была сознательная клевета, повторяемая обывателями, которые совершенно не были в курсе дела. Факт тот, что в то самое время, как я узнал об этих событиях, в мои руки попали документы, ясно доказывающие, что я не только ничего не знал, но и не мог знать.
Астрономические аппараты иногда указывают на происшедшие в мире сотрясения, причина которых сначала кажется наблюдателю необъяснимой. Нечто аналогичное испытывал тогда и я, но не имея, при этом возможности доказать, что в том мире, по ту сторону окопов, происходят события, остававшиеся мне непонятными. Я констатировал действие, но не мог определить его причины. Среди голосов Антанты, благоприятных миру, стал все чаще звучать посторонний мотив. Тревога и стремление к миру были там очевидно сильнее, чем когда-либо, но последнее как будто обусловливалось мнимым расторжением союза и надеждой на его распадение.
Один из моих друзей, гражданин нейтрального государства, сообщил мне летом, что он слышал из хорошо осведомленного источника, будто французское министерство иностранных дел рассчитывает на то, что двуединая монархия намерена отделиться от Германии. Разумеется, это должно было бы изменить всю военную конъюнктуру.
Вскоре после этого из нейтральных государств стали поступать очень секретные сведения о том, что такая-то болгарская партия ведет переговоры с Антантой за спиной и без ведома Радославова. Стоило только нашим союзникам пробудить в себе подозрение в прочности союза, как они, разумеется, поспешили бы пойти навстречу событиям. В Радославове мы были уверены не менее, чем в Талаат-паше; но и в той, и в другой стране работали еще и иные силы.
Это недоверие к нашим проектам, пробудившееся в лагере наших друзей, имело и другое дурное последствие – правда, лишь техническое, но все же довольно серьезное. Многие наши агенты и посредники работали отлично, но по самой природе их дела, переговоры их шли более медленным темпом, чем те, которые велись непосредственно министрами иностранных дел. В зависимости от хода разговора им постоянно приходилось требовать себе все новые инструкции; они были связаны в своих словах и поэтому вынуждены реагировать в несколько более замедленном темпе, чем тот, который был свойствен ответственным государственным деятелям. Вот почему летом 1917 года у меня возникла мысль самому ехать в Швейцарию, где тогда происходили переговоры. Но мое путешествие не могло остаться в тайне, и чем больше было бы приложено стараний скрыть его, тем больше оно могло вызвать раздражения – особенно ввиду недоверия, к сожалению, пробудившегося в это время.
И не в Берлине. Мне кажется, что я пользовался достаточным доверием руководящих берлинских кругов, чтобы избежать подозрения; я всегда мог объяснить государственному канцлеру истинное положение вещей, и этого было бы достаточно. Но дело обстояло иначе в Турции и в Болгарии.
Одна из болгарских партий склонялась к Антанте. Стоило Болгарии вынести впечатление, что наш союз распадается, как она бы не преминула немедленно искать спасения в сепаратном мире. В Константинополе также агитировала партия, дружественная Антанте; Талаат и Энвер были одинаково надежны и сильны. При таких условиях моя поездка в Швейцарию могла бы служить тревожным сигналом для всеобщего «sauve qui peut»[24], и, разумеется, малейшая надежда на то, что один из наших балканских союзников способен на сепаратный мир, разбила бы все попытки заключить мир общий.
Миролюбие наших союзников стало заметно убывать уже в течение лета. Это выяснилось из многих признаков, которые взятые в отдельности не имели никакого значения, но в общей сложности были довольно знаменательны. Тогда же подводная война начала терять свой первоначальный грозный характер. Неприятель понял, что она не даст того, чего сначала боялись, и это сознание оживило его надежду на конечный военный успех.
