на всё исполнители. Так что подумай, кацо…"
Другие значки на карте означали разное. Но их становилось меньше. Став Генеральным секретарём, Коба получил могучую власть сам подбирать кадры на руководящие и важные посты. Он приглашал к себе по необходимости и жёлтым тигриным оком сверлил души, добираясь до подноготного, жутким чистилищем становились такие испытания для многих, но кто их проходил, в своём будущем не сомневался: товарищ Сталин для себя ковал только стальных бойцов.
Меньшинство на его необычной карте, обязательно укрываемой шторкой от чужих глаз, формировалось задолго до его возросшего могущества, он их лишь систематизировал. Эти и были помечены тёмным цветом и были для него, словно бельмо на глазу. Коба им не доверял. Некоторые представлялись ему пустозвонами и способными лишь на красное словцо, иные вовсе себе на уме, готовые повернуть в сторону Каменева и Зиновьева в один миг, либо скатиться на позицию Троцкого. А были совсем бесцветные, их он окрестил бесхребетными. Изучая причины краха Французской революции, он проникся идеями якобинцев, презирал жирондистов и возненавидел представителей так называемого "болота"[99]. Уклоняясь от борьбы, те и сгубили, по его мнению, великую революцию. Немало находил таких он в России, подмечая затесавшихся и в среде большевиков. Это по их вине Коба уже несколько раз становился центром партийных баталий и междоусобиц, обвиняемый в диктаторских замашках. Тогда, чтобы отрезвить им мозги, он пускался на хитрые уловки и, опережая злые языки, сам заявлял о добровольном уходе с поста Генерального секретаря, не забывая напоминать крикунам, что должностью этой обязан самому Ленину. Для самых бешеных горлопанов и его врагов эти грозные заявления враз становились отрезвляющим ледяным душем, имя Ленина действовало на каждого, словно вспышка молнии, способная сразить любого. Смирялись самые обезбашенные, уговаривая взять заявления обратно. Желающих выставить собственную кандидатуру не находилось. Братцы-кролики Каменев и Зиновьев переглядывались, не смея заикнуться, шептались за спинами, единого мнения — кому занять кресло — не находилось. Троцкий, опускал голову, судорожно царапал в блокноте рожицы звероподобных существ и изображал демоническую отстранённость, но Коба подозревал, что тот надеялся и ждал, когда выкрикнут его имя, но самые отчаянные набирали в рот воды.
Бесхребетные составляли достаточное количество и здесь, в самом сердце ЦК партии. Коба прекрасно чувствовал и это, и ростки недовольства методами его руководства. Но, гася обвинения и заявляя самоотвод от должности Генерального секретаря, он был уверен — замены ему не найти среди таких слизняков. К тому же его поддерживали Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Микоян — кремлёвская элита партийцев, они были готовы раздавить всех, покушающихся на его лидерство.
Поэтому, чтобы надолго погасить шушуканье за спиной, на одном из таких заседаний, вспылив, он не стал больше сдерживаться в выражениях и грубо одёрнул саму Крупскую, успевшую спеться с Каменевым и Троцким, поставил её на место, напомнив, что она лишь партийная жена товарища Ленина, мучающегося на койке, а ЦК способен подобрать ей не одну достойную замену, сторонницу современной линии партии. Содрогнулись ли бесхребетные от его грубого окрика в адрес известной матроны, чуть не рухнувшей с ног, ему было безразлично. Впрочем и теперь, покуривая трубку и расхаживая по кабинету, он не упрекал себя. Вовремя тогда одёрнул зарвавшихся, дал понять, кто поведёт страну за собой, когда не станет вождя. Эти бесхребетные покорными овечками побредут за ним и будут делать всё, что он прикажет. А пока пусть их забавляет говорун-умник Бухарин, набирающий дешёвый авторитет на глазах и заработавший фиглярскими выходками кличку Бухарчик. Шалун крепчает день ото дня, балуется карикатурными рисунками с тонкой подоплёкой, называя их безобидными дружескими шаржами. Шаржи его получили немалое распространение, даже среди отцов-партийцев вызвали невероятный ажиотаж. Хоть одним глазом, как малые дети, их жаждали видеть серьёзные неглупые люди. Странное творилось с важными государственными особами. Казалось бы, узрев себя в непотребном виде с искажёнными гиперболическими низменными страстями и недостатками, когда рядом смеются и перемигиваются соратники, они должны были возмущаться и негодовать, но обескураженные чиновники начинали требовать того же самого видеть в пародиях на других, не желавших угодить в лапы искусного мазилы. Эффектом чужого зерцала метко окрестил сей ортодоксальный процесс кто-то из зрителей.
Авторитет Бухарина, заявившего о себе к тому же как о талантливом экономисте, пытавшемся спорить по некоторым вопросам с самим Лениным, достиг таких высот, что позволил ему посягнуть на членов Политбюро. Грозного наркомвоенмора он изобразил в позе лениво отдыхавшего льва, а председателя Совнаркома с огромной лысой головой и ножками паучка. Коба свирепо неистовствовал и едва не разорвал поганый листок. Однако успокаивать его принялся сам Ильич. С интеллигентной ухмылкой он спрятал рисунок в папку с бумагами и почти весёлым взглядом обвёл сгрудившихся подле него любопытных чинов. "Что-что, а в главном Бухарчику не откажешь. Всё, что требовалось, он уловить смог, — прищурился вождь и щёлкнул двумя пальцами чуть ли не по носу возмущённого Кобы. — А получилось отменно! То-то посмеётся Наденька. Нет, товарищ Сталин, сей экспонат следует сохранить пренепременно. Потомкам он, конечно, не достанется, бумага неважнецкая, а вот её изрядно позабавит. И потом… Размышляйте, друзья. Размышляйте над тем, кто мы на самом деле. Размышляйте. Без подсказок. Пренепременно рекомендую заняться этим каждому…"
Коба и теперь, вспоминая тот переполох, скрипел зубами от гнева, так бы и откусил поганцу руку вместе с карандашом. Придёт, придёт время, фигляр заплатит за все издевательства по большому счёту. Он остановился над чистым от бумаг столом, поискал на гладкой поверхности что-то, но открывать ящик передумал. По старой привычке, заимствованной у того же бывшего кумира, он с некоторых пор убирал всё незавершённое в специальный пакет в конце рабочего времени и запирал в ящик на ключ. Взъерошенные пакостными шаржами чувства внезапно натолкнули его на мысль, что треклятая смятая бумажка подобного рода может валяться где-то в глубине ящика вот этого стола!.. На него и Дзержинского фигляр замахиваться долго не отваживался. Однако час грянул. Кто-то из разоблачённых в тайных низменных страстишках (Коба подозревал Зиновьева), должно быть, прижал мазилу к стенке, и мерзкая карикатура появилась многим на радость. Коба тогда не дал им особо наслаждаться, выхватил из рук, смял и, бросив в ящик стола, запер на ключ, запомнив всех ядовито хихикавших. В особенности испепелил взглядом того, который съязвил, назвав его Чингисханом, не дочитавшим Маркса. Сказано было шёпотом в одно ухо, но разлетелась острота среди членов ЦК стремительней телеграфного сообщения. Против сравнения с восточным императором Коба особо не возмущался, великого хана монгольского государства он ценил, полководец, завоевавший полмира и основавший
