Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 56
class="p1">Зал слушал в напряженной тишине.
* * *
До сих пор Жак Вержес, поддерживала его публика или нет, оставался в роли защитника.
Накануне, в первый день своего выступления, он с помощью коллег Жан-Мартена Мбембы и Набиля Буайты, сенегальца и алжирца, пытался разбить доводы обвинителя. Облава в UGIF, последний эшелон смерти, депортация отдельных людей – он приложил все силы, чтобы опровергнуть эти факты или поставить рядом с ними другие, из славного прошлого Франции. Мучения чернокожих строителей железной дороги Конго – Океан, жестокое подавление восстания на Мадагаскаре, резня в Сетифе, которую устроила французская армия, уничтожая тех, кто сражался в ее воинской форме, скотское отношение к сенегальским стрелкам, Алжирская война.
– Мое присутствие здесь хотя бы позволит бросить в лицо сторонникам нацизма, что они были вынуждены прибегнуть для защиты одного из своих к помощи негра. И тем самым признать, что негр тоже человек, – заключил свою речь сенегальский адвокат Мбемба.
Когда он закончил, адвокаты пострадавших встали поприветствовать его. Тот, кого один из защитников противной стороны прозвал «бамбулой[36] Вержеса», в отличие от своего французского коллеги, ни на минуту не желал пощады для Барби.
Однако на второй день выступления защиты Жак Вержес сорвался и дал волю злости. Ему были известны ставки в этой игре. И он пустился во все тяжкие. За два часа он уничтожил собственную репутацию участника Сопротивления, адвоката и человека.
По поводу одной свидетельницы, женщины, изнасилованной в кабинете Барби собакой, он сказал:
– Эта пытка – вымысел, имеющий сексуальную природу. Чтобы пес мог изнасиловать женщину, надо чтобы она его на это спровоцировала, по крайней мере приняла непристойную позу.
Возмущение в зале. Два адвоката вскочили.
– Пес не может овладеть женщиной, только сукой на четырех лапах.
Свидетельница, рассказавшая об этой сцене, тоже встала и крикнула:
– Я говорила правду!
Вскочила вне себя и Симона Лагрань, девушка, которую пытали на глазах родителей, – вскочила, разрыдалась и снова рухнула на свое место. Вержес, не обращая ни малейшего внимания на эти протесты, продолжал:
– Безудержные фантазмы некоторых свидетелей могли бы представить интерес для психиатров, но не для правосудия! – Он усмехнулся. – Послушать все, что было тут сказано, так можно подумать, будто у Барби в кабинете были собаки, кошки, целый зверинец!
В зале тишина. Журналисты, склонив головы, записывают.
Я в своем блокноте написал: «Что он хочет сказать: что жертвы шли на пытки по собственной воле или что этой гнусности не было вовсе? Не имеет значения. Вержес уже не старается, чтобы его поняли. Он говорит сам для себя. Всё в сторону – нет больше ни статей обвинения, ни фактов, нет никакого дела Барби. Он вспоминает об убийствах палестинцев в Сабре и Шатиле, жестокие чистки 1944 года, план согнать всех евреев на Мадагаскар[37], преступления колониализма. Все вперемешку, беспорядочно. Какой-то вихрь, бред, исступление».
Шепот на скамьях прессы:
– Что он несет?
Вержес взмок. Он дошел до последних минут. И тут завопил в лицо присяжным:
– Мы выходим за границы конкретной эпохи и хотим вломиться в Божественное право. Опомнитесь! Это не столько кощунство, сколько колдовство. Барби – черт, скроенный по меркам своего времени!
В окна волнами вплывала жара. Блокнот приклеивался к вспотевшей ладони.
– Франция должна перестать цепляться за годы оккупации и прекратить болезненное растравление старых ран.
Он вытянулся всем телом и сдавленным голосом закончил:
– Во имя человечности, права и Франции оправдайте Клауса Барби.
* * *
Твоего, отец, адвоката звали мэтр Рубе, как город. 5 января 1945 года председатель Лилльской коллегии адвокатов написал судье, что поручил ему заниматься твоим делом. Но больше в досье нет никаких его следов. Ни слова. Только карандашная записка от того же председателя, извещающая о том, что он вынужден в срочном порядке назначить мэтра Гобера «взамен мобилизованного мэтра Рубе». К началу суда защищать тебя согласился мэтр Фрейриа. Должно быть, ты выводил из себя всех адвокатов по очереди. Или, может, они все уклонялись?
Я перечитал выданное тебе предписание явиться в субботу 18 августа 1945 года в суд города Лилля, как являлись до и после тебя 384 других обвиняемых. Из камеры тебя вывели ночью. За несколько дней до того ты высказал пожелание, чтобы тебя перевели на гауптвахту при Вандомской казарме, но она была закрыта санитарной службой в связи с эпидемией.
Материалов о самом процессе почти не сохранилось. Разве что это предписание и трехстраничный протокол судебных прений, напечатанный заранее, с пробелами для имен судей и твоего имени и адреса, заполненными вручную каллиграфическим почерком. Типовые документы, которые подписываются поточным методом. Неприятное впечатление, как будто читаешь газету, изуродованную купюрами цензуры.
«Подсудимому, французскому подданному, предъявляется обвинение в том, что в 1942 году, находясь во Франции, он подписал контракт с Легионом „Триколор“, тем самым совершив предательство, обратил оружие против Франции и ее союзников в войне с Германией и всячески способствовал вражеским проискам».
Итак, тебе вменили в вину лишь несколько месяцев в петеновском легионе. И всё. Ни за дезертирство из французской армии, ни за сотрудничество с организацией Тодта, ни за участие в нацистском военном формировании NSKK тебе отвечать не пришлось. В 1945 году судей интересовали только проступки, совершенные на территории Франции.
И как же ты защищался?
«Были выслушаны объяснения подсудимого», – гласит протокол судебного заседания.
Какие объяснения? Уже никто никогда не узнает. Ничего, кроме одной этой фразы.
Что говорили твои свидетели в суде? Твой отец, твоя девушка, хозяин ресторана, партизаны, крестьяне? Неизвестно. В досье о них ничего нет. Сама графа «свидетели» зачеркнута чернилами. Ни о ком из них ни малейшего упоминания. Видимо, никто не пришел и не поклялся говорить правду и ничего, кроме правды, без боязни и неприязни.
А какие доводы приводило обвинение?
«Суд выслушал обвинительную речь месье Картиньи, представителя государственной прокуратуры». И больше ничего.
А как вел себя твой новый адвокат?
Ему, и это сказано в протоколе, было сделано предупреждение: «Г-н председатель довел до сведения адвоката подсудимого, что он не должен выказывать неуважительное отношением к законам. И должен соблюдать умеренность и благопристойность в выражениях». Благопристойность? Умеренность? Но защитительной речи нет в помине. Единственная фраза в протоколе: «Защиту подсудимого осуществлял мэтр Фрейриа».
И это всё? Это было всё. Но что услышали присяжные? Что они о тебе узнали? Пока громыхал Жак Вержес, я представлял себе взволнованный голос Леонса Фрейриа. Вержес метался в своем закутке, как дьявол. А я мысленно видел Фрейриа – как он сидит на своем стуле, ссутулившись, подавленный помпезными атрибутами
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 56
