Трактирщик приступил к рассказу.
— Мой дед, — сказал он, — хотя и не был богатым человеком, но все же дело имел прибыльное. Во всяком случае, так утверждали… Он был тем, кого в наши дни именуют фармацевтом, а в те времена — а именно, в 1788 году — называли аптекарем.
Жил он в городе Те, что в шести милях от Льежа.
— Три тысячи жителей, — вставил Этцель. — Мы его знаем так хорошо, как если бы он был построен нашими руками… Но рассказывайте, рассказывайте.
Рассказчик продолжал:
— Отец его занимался тем же, и поскольку мой дед был его единственным сыном, то унаследовал отлично оснащенную лавку и несколько тысяч франков, скопленных благодаря тому, что травы скупались за медные деньги, а продавались за серебряные… Здесь я должен извиниться и уточнить: прадед был не совсем аптекарем, а скорее торговцем лекарственными растениями.
Мой дед сумел бы значительно и быстро округлить эту сумму, но у него имелось два недостатка. Во-первых, он был охотником, а во-вторых — ученым…
— Хозяин! — воскликнул я. — Поосторожней! Мы — слава богу! — не являемся учеными мужами, но все, как один, охотники!
— Прошу вашего прощения, господа! — возразил трактирщик. — Вы согласились бы со мной, если бы дали мне закончить предложение или хотя бы дополнить его несколькими словами!.. Я полагаю, что охота — занятие похвальное для человека, которому нечего делать. Охотясь, он приносит зло животным, вместо того, чтобы причинять его себе подобным. Но страсть к охоте пагубна для человека, которого кормят руки.
Итак, эти два порока имели для моего деда два печальных последствия: наука убила его тело, а охота погубила его душу.
— Послушайте, уважаемый, — сказал я. — Что за необходимость строить из себя романиста и выдвигать подобные теории? А если вы их все-таки выдвигаете, то потрудитесь объясниться!
— Как раз именно это я и собирался сделать! Но вы меня перебили…
— Да замолчите вы, животное! — обрушился на меня Этцель. — Только мы погрузились в сладостное состояние дремы, как смена интонации нас разбудила!.. Продолжайте, любезный!
— А может, господа хотят спать? — сказал трактирщик, более обиженный вторжением Этцеля, чем моим замечанием.
— Нет-нет! — поспешил я успокоить его. — Не обращайте внимания на то, что говорит мой коллега… Он принадлежит к особому виду наших соотечественников, которых ученые называют «Человек насмешливый»… Вы остановились на смерти тела и гибели души вашего дедушки.
Рассказчик явно собирался прекратить свою повесть, но, уступая моей настойчивости, продолжил:
— Я хотел сказать, что, благодаря чтению, мой дед стал сомневаться во всем, даже в святых и в самом Всевышнем, и что охота нанесла ущерб тому небольшому достатку, что моя бабка создала или, точней, сохранила. Я уже говорил, что большая его часть состояла из наследства, полученного от прадеда.
Чем больше дед удалялся от религии — а отходил он от нее тем дальше, чем усерднее читал и изучал! — тем очевиднее было угрожающее состояние его души.
Сначала он запретил своей жене ходить в церковь, оставив ей только воскресные службы и те, во время которых молитвы не поются, а читаются. В своих молитвах она могла упоминать кого угодно, но не своего мужа. Жером Палан уверял, что великие миров земного и горнего вспоминали о нем лишь для того, чтобы причинить какую-нибудь пакость.
Затем он запретил ей и детям собираться у его постели и молиться, стоя на коленях, по заведенному с незапамятных времен обычаю Паланов. Ради правды следует сказать, что мой дед так часто отлучался из дому, так рано уходил и поздно возвращался — особенно по воскресеньям — что моя бабка могла без особых помех не только ходить на все без исключения службы, но даже сопровождать любые процессии соборования.
Как вы понимаете, делала она это в надежде, что, видя ее усердие, Господь простит ей непослушание.
Добрая женщина ужасно боялась мужа и потому упросила соседей не говорить ему, что она ходит в церковь и участвует в соборованиях.
Эта просьба, высказанная во имя душевного покоя, о котором бабка моя пеклась более всего, позволила жителям городка составить вполне ясное представление о религиозных, или, точнее, антирелигиозных чувствах Жерома Палана.
— Недурно! Совсем недурно! — сказал Этцель. — Немного затянуто, но если дойдет дело до публикации, то просто кое-что выбросим.
— Это уже ваши проблемы! — сказал я. — Вы сами виноваты, что читаете все, что у вас печатается… Мне же эта история нравится… А вам, полковник?
— Мне тоже, — ответил он. — Но я все жду, когда рассказчик перейдет к главному.
— Ах, полковник! Неужели вам, солдату, герою засад, покорителю городов, неизвестно, что лишь по чистой случайности крепость может пасть с первого раза? Согласитесь, чтобы подойти к стене, надо сделать подкопы и ходы сообщения!.. Именно этим и занимается сейчас наш хозяин!.. Вспомните: осада Трои длилась девять лет, а Антверпен пал через три месяца… Так что продолжайте, господин Дени, продолжайте!..
Наш хозяин, явно желая подчеркнуть, как мало он ценит моих спутников в роли слушателей, сказал, тряхнув головой:
— Да, сударь, я продолжаю. Вы можете гордиться, ибо я делаю это исключительно для вас!.. И ни для кого больше!
Последние слова он постарался произнести с особенной интонацией, чтобы сомнений на этот счет не оставалось ни у кого.
Сделав это отступление, трактирщик продолжил:
— Как я уже сказал, благодаря тому, что мой дед понемногу взял в обыкновение отсутствовать не только по воскресеньям, но и в будни, моя бабка имела полную возможность оставаться доброй христианкой, несмотря на мужнины запреты.
Однако, не вредя духовному состоянию семьи, отлучки Жерома Палана из дому наносили огромный ущерб ее материальному положению.
Сначала он посвящал охоте лишь воскресенья. Упрекнуть его тут было не в чем, поскольку он не промышлял на землях епископа и во владениях господ из Те, и все пока молчали.
Но со временем дед пришел к выводу, что было бы нелишним (имея в виду, что в своем магазине он производил все остальные шесть дней недели) позволить себе развлечься еще и в четверг.
Вследствие этого соображения, справедливость которого не оспаривала даже жена, четверг был присоединен к воскресенью.
Вскоре за ним последовала и среда.
Наконец, и еще три дня оказались втянутыми в водоворот всепоглощающей страсти к охоте.
И вот Жером Палан стал проводить на охоте уже шесть дней в неделю, а за прилавком — один.
