они долго не подохнут.
Еще раньше я мечтал связать из двух бревен плотик и во время отлива подплывать на нем к рифам. На подводных частях скал, открывавшихся, когда вода отходила, мидии сидели гроздьями, чуть ли не друг на друге. Оказавшись на воздухе, они закрывали створки и ожидали, когда их снова зальет. С плотика мидий можно было собирать даже в ледяной воде. Но бревна на берегу попадались такие, какие и трем человекам не сдвинуть с места. Маленьких прибоем почему-то не выбрасывало. Теперь можно не думать ни о каких плотиках. В каждом трепанге было мяса, как в сотне ракушек.
Когда третий «огурец» испекся в золе, я остудил его и развалил ножом пополам.
Да, этот день у меня был вторым самым сытным на острове после пира, который я устроил из мидий.
К вечеру я поджарил еще одного трепанга, заварил чай из шиповника и все это заедал подсушенной ламинарией.
В каюте у меня горела лучина, от камина волнами шло приятное тепло, зимний дом у источника я почти закончил. Все было хорошо!
Я сидел на кровати в трусиках и разглядывал кусок прорезиненной ткани от японского матраца. Его как раз хватало на брюки. Раскроить можно ножом, причем так, что ни один лоскуток не пропадет впустую. Но как сшить?
Может, сделать из него что-то вроде юбки — оборачивать вокруг бедер и завязывать на поясе шнурком?
Рядом со мной лежали джинсы. Они давно стали похожи на тряпку. Швы во многих местах лопнули. Одна молния на заднем кармане вырвалась и висела на ниточках. Я оторвал ее совсем. Брючины внизу разлохматились. В передних карманах образовались дырки. Когда я натягивал джинсы на ноги, колени торчали наружу сквозь прорехи. Между ногами ткань тоже протерлась. Я вспомнил, как на эти места — на совершенно целые джинсы! — ребята в нашем поселке нашивали кожу. Это считалось модным. Сильно потертые джинсы тоже считались модными. Это, наверное, должно было означать, что хозяин их много работает и вообще бывалый человек. Смешно. И глупо.
Я бы сейчас за новые джинсы отдал что угодно!
Куртка еще держалась, хотя локти тоже выскакивали наружу и манжеты на рукавах распадались на ниточки.
Лучше всего сохранилась рубашка. Она нигде не прорвалась, только ворот слегка протерся в том месте, где прилегает к шее.
Белые резиновые подошвы у кедов начали крошиться. То ли от морской воды, то ли резина пересохла. Тисненные на подошве рельефы стерлись начисто. Это от ходьбы по камням. Парусиновый верх тоже разлохматился, а на сгибах у мизинцев прорвались дыры. Шнурки я уже несколько раз заменял капроновыми каболками.
Иголку я мог бы сделать из короткой проволочки от ящиков. Очистить ее от ржавчины, заострить на бруске. Пусть толстая, но ткань бы она протыкала. Только вот как пробить в проволочке ушко?
А может, сделать из проволоки шило, протыкать им ткань и в дырочки продергивать нитку? Нужно попробовать.
Никогда я не думал, что иголка может стать такой дорогой вещью для человека! И вообще здесь, на острове, я узнал настоящую цену многим мелким вещам, которых совсем не замечал там, на материке.
Что самое главное для человека на земле?
Знать и уметь.
Знать, как делается та или другая вещь, и уметь ее сделать. И чем больше человек знает и умеет, тем легче найти ему выход из самого трудного положения и тем ценнее он сам для других людей.
Прав был отец: у настоящего человека должны быть хорошая голова и хорошие руки.
Как часто я злился на себя, что дома иногда столько времени тратил на всякую ерунду. Из-за этого теперь вот приходится заново изобретать самые простые и необходимые вещи.
Лучина моя догорела и погасла, в камине покрывались летучим пеплом угли. Я развесил одежду на спинке кровати и натянул на себя кусок матраца.
Завтра попытаюсь сделать шило, попробую шить, а после обеда пойду складывать камин в зимнем доме…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Вставай! Слышишь? Эй ты, дружище, вставай!
Кто-то сильно берет меня за плечо и встряхивает.
Я с трудом открываю глаза.
Надо мной, заслоняя все, навис кто-то огромный, черный.
— Давай, давай, друг, побыстрее!
Я вскакиваю и от слабости опять сажусь на кровать. В голове гул, похожий на накаты волны на берег. В глазах то темно, то светло. Ничего не понимаю.
— Ну что, очнулся? — спрашивает человек. — А ну-ка, давай ближе к свету.
Я начинаю видеть его целиком.
Это моряк в черном бушлате, застегнутом на все пуговицы, в черной морской фуражке с маленьким лаковым козырьком и золотым крабом на тулье. На шее у него висит короткий автомат с широкой изогнутой кассетой.
— Поднимайся давай, что ли! — говорит моряк. — Долго мне с тобой тут возиться?
И только сейчас до меня доходит: НАШЛИ!
Я встаю наконец и рывком оказываюсь рядом с моряком.
Я ничего не могу сказать. Горло стянуло длинной судорогой. Обеими руками я хватаю рукав морской куртки: мне так хочется потрогать этого человека, ощутить его тепло, поверить, что это не сон.
Он перебрасывает автомат за спину и тоже хватает меня за руки, будто я хочу убежать.
— Ты что здесь делаешь? Откуда ты взялся? Кто ты?
— Станция… — говорю и не узнаю своего голоса.
— Какая станция? — тискает меня своими лапами моряк.
— Сейчас… — говорю я. — Сейчас…
Мне никак не собрать мысли в голове.
Все кружится, падает куда-то вбок, меня начинает поташнивать.
— Ты что? Что с тобой? Ну-ну, пацан, держись!
Он вытаскивает меня из каюты на палубу.
Я вижу еще троих моряков на берегу. Они тоже в черных бушлатах, в фуражках и с автоматами. Стоят у кормы.
— Вот он, тот, который дымил! — кричит мой моряк и встряхивает меня за плечи.
— А ну, давай его сюда, вниз! — кричат те.
— Ты кто, парень? — снова спрашивает меня моряк.
— Бараш… — говорю я. — Я Саша Бараш. С океанологической станции.
Трое взбираются на палубу.
— Старшина, — говорит один из них моему моряку. — Это, наверное, тот самый… Помните, который утонул?
— Ты утонул, что ли? — спрашивает меня старшина.
— Ничего я не утонул… — говорю я, и вдруг весь мир мутнеет вокруг. Я задыхаюсь. Я ничего не могу объяснить в двух словах.
Старшина расстегивает бушлат, достает из внутреннего кармана записную книжку, перелистывает ее.
— Бараш… Александр Бараш. Ага, вот… Верно, нам сообщали со станции, что ты утонул. Владимир Бараш сообщал. Это твой отец, что ли? Семнадцатого июля. А ты — вот он… Ну и дела! — Он смотрит на меня широко
