— Я не хочу! Не пойду! — Голос маленькой девочки дрожал от слез и гнева, заботливо выращенного отцом. — Она ненавидит меня!
Слова маленькой девочки… Моей родной дочери. Пробили меня насквозь тупым канцелярским дыроколом до острой боли в затылке. Я еле дошла до кровати. Утром я увидела, по всей склере правого глаза разлилась кровь. Там, где прошел стальной брус обычного дырокола. Тогда у меня в первый раз подскочило давление.
— Я все слышала. Я ненавижу тебя! За ложь!
— И я ненавижу тебя, — улыбнулся мой муж. — Уходи. Я тебя не держу. Мне тогда не придется лгать.
— Я уйду с Мариной!
— Оставить ее с тобой? Чтобы ты исковеркала ее душу? Не выйдет!
На кухню влетела Маришка и бросилась к отцу. Он подхватил ее на руки и крепко прижал к себе, а она обнимала его за шею так, будто прощалась навек. Я поняла, я проиграла.
Я прочитала Рериха. Позже. Моему мужу не стоило его читать. Он ничего не понял. Или каждый из нас понял свое. Я была заколдована фальшивым отражением и не увидела неба. Даже тогда, когда его видят все. Когда очень больно. Когда ноги но обе стороны границы между жизнью и смертью. А потом было поздно. Меня приковали к земле цепью, выкованной из сотен старых монет. Завалили чеканными железяками по самую маковку. И я задохнулась в груде металла. Проиграла корриду, выдуманную самой собой. Стала матадором-неудачником.
Коррида — консервативное искусство, «божественная» геометрия установленных приемов с привычным оружием: пикой, бандерильей, шпагой. Мастерство матадора проверяется выполнением фигур, хорошо знакомых публике. На арене непредсказуем только один персонаж — бык. Его сила и ярость предрешают исход «трагического балета». Каков он будет для матадора, не знает никто. Смерть, тяжелые увечья или удача. Наверное, поэтому испытания в двух первых терциях называют «удача». Зрители раскупают билеты даже на малоизвестные квадрильи[14], даже на трибуны «Sol»[15], несмотря на палящее солнце. Бык погибает почти всегда, потому смерть матадора — неслыханное везение для публики. Особый деликатес. Каждый из зрителей боится, надеется и страстно ждет. Вдруг сегодня?
Мой муж оказался способен на подлость. Использовал оружие, о котором не знала я. Не подозревала. Не применяла. Лгал нашей дочери. Извращал правду. Так, наверное, было всегда. Я узнала, случайно услышав. Мне следовало давно догадаться: я проигрывала во всем. Не умела. Не получалось. Не выходило. Я не научилась хитрить. Моя жизнь сложилась иначе. Раньше мне не нужно было скрывать свои мысли, подстраиваться, рассчитывать, трансформироваться. Я была прямолинейна, как мой отец. Я была вспыльчива, как мой отец. Я была упряма, как мой отец. Но он умел нравиться людям, я разучилась.
Я считала Нину Федоровну старой ведьмой, ворующей чужих детей. За это я ненавидела и винила ее. Теперь я поняла, дело только в моем муже. Он крал у меня ребенка. Подло, низко, гнусно. Почему я не хотела об этом думать? Почему ничего не сделала? Ничего! Потому что появился чужой человек, которого легче ненавидеть? На что я надеялась? Что все станет по-прежнему? Счастье на троих? Дура! Безмозглая дура!
Мать моего мужа любила его и его отца. За это ее нужно было примерно наказать. Стереть из памяти. История повторилась в точности. Со мной. Потому ее череп был рассечен, мой пробит. Мне рассказал это Рерих. Нас сложили тесной безымянной кучкой в заброшенной подземной мечети. Зарыли, захоронили, забыли. И мы стали похожи как две капли воды. А под нами, над нами, вокруг нас лежат монеты со стертыми, безликими монетными чеканами. Безжизненные, как мы. Но они дороже нас. Бесценны, желанны, несравненны. Победили вещи, люди ушли безвестно. Меня мой милый друг повел дорогой ложной, и я себя потеряла. Закрыла глаза своими руками. Ничего не заметила. Сама хотела. За это меня вычеркнули из жизни при жизни.
Я осталась. На что я еще надеялась? Не знаю… Ничего не знаю…
* * *
Меня выживала с работы Семина. Мой начальник. Выживала старательно и методично. С холодной злобой и ледяным остервенением. Заручившись поддержкой Челищева. Это нетрудно было понять. Раньше она меня еле терпела, но держалась. Тон нейтральный, обращение отстраненное, выражение лица отсутствующее. Кто будет терпеть пятую колонну? Только неумный руководитель. Таких на земле не водится. Сейчас Семина получила карт-бланш, чем и воспользовалась на все сто. Это было просто. Сначала она уменьшила число поручений и сузила круг моей деятельности. Раньше мне не хватало минут, теперь свободного времени стало хоть отбавляй. Я быстро выполняла задание и потом изнывала от скуки, развлекаясь пасьянсами. Семина стала проверять мою работу, включая письма. Она исправляла написанные мной тексты, просто переставляя слова и предложения. Я переделывала десятки раз, принося очередной вариант со скорбным, но почтительным лицом. Меня предупредила Мокрицкая. За обедом.
— Она тебя раскусила, — жуя, сказала Мокрицкая. — Ты легко взрываешься, ее это развлекает.
Судя по выражению лица Мокрицкой, ее это тоже развлекало. Я решила показать им фигу. Скорбное, но почтительное лицо. Кушайте на здоровье!
Я приехала домой в девять вечера и поняла, что запорола свою часть работы. Ввела не те данные. Мне было не до службы, меня измотала личная жизнь. Я думала об этом все время. В конторе, на улице, дома. Приехала, поняла и похолодела. Работа была моим единственным якорем. А пинок от Семиной мог быть уже завтра. И позвонила в отдел. Там еще должен был остаться Леня.
— Лень, привези мне базу на флешке, — попросила я. — Надо переделать.
— Ночью будешь пахать?
— Да.
Леня привез мне базу данных и мои черновики.
— Спасибо.
Я не знала, как его благодарить.
— Есть будешь? — спросила я. — У нас голубцы.
— Буду.
Я поставила перед ним тарелку, на кухню вошла Маришка. Застыла у окна, набычившись.
— Привет! — улыбнулся Леня. — Тебя как зовут?
— Эти голубцы готовил мой папа. Для меня! — крикнула она.
Ленина вилка застыла в воздухе.
— Мариша. Пожалуйста. Это наш гость.
— Мы его не звали!
— Я его позвала.
— Это не твоя еда!
— Как не моя? — Я потерялась и покраснела.
Меня скрутил стыд. Невозможный, позорный, нестерпимый.
— Я пойду? — Леня положил вилку на стол Я кивнула, не поднимая головы.
— Прости, — прощаясь, сказала я.
— Да ладно. — Он надел ботинки. — Плюнь Лучше поспи. На тебе лица нет.
Я молча закрыла за ним дверь. Моя дочь была в кабинете своего отца. Я слышала ее голос. Каждое слово. Отчетливо и ясно.
— Я не хочу, чтобы она и чужие дядьки ели нашу с тобой еду! Пусть сама себе готовит!
