Уэсли постепенно становился все менее и менее активным, двигаясь все меньше и медленнее. Какашки начали прилипать к перьям вокруг его задницы. Он уже не мог дотянуться туда клювом, так что я, как терпеливая сиделка, ежедневно чистила его. Он стал периодически кричать посреди ночи, так что мне пришлось даже перебраться в другую спальню, чтобы иметь возможность высыпаться.
Хоть зрение и начинало его подводить, слух оставался все таким же острым. Когда я вставала с дивана на первом этаже, он слышал, как я ставила босую ногу на ковер даже сквозь закрытую дверь своей спальни наверху, и кричал, желая мне доброго утра, а я отвечала: «Привет, малыш!» Несмотря на то что спала я теперь отдельно, мы все равно постоянно общались. Я могла спокойно негромко разговаривать с ним из противоположной части дома, и он прекрасно слышал каждое мое слово.
Я была почти уверена, что у Уэсли совсем скоро начнется линька, так как он требовал все больше и больше мышей. И еще больше. Ошибиться я не могла – есть он просил весьма четким и однозначным звуком, однако я все чаще стала находить на его насесте куски мышей или даже целых грызунов. Возможно, он уже не мог их разглядеть, хотя лапами-то мог нащупать. А может, он становился привередливым? Я давала ему новых мышей, и он набрасывался на них так, словно не ел несколько дней кряду, иногда хватая вторую клювом, еще держа в когтях первую. Он отворачивался от меня и закрывал мышей крыльями. Это было весьма странно – с чего вдруг он стал так трепетно, даже параноидально, относиться к еде? Возможно, у него было что-то не так с пищеварением? Обычно я всегда могла понять, что он хотел до меня донести, но теперь я была в полной растерянности.
Однажды Уэсли по своей привычке висел на краю насеста вниз головой, держась лишь одной лапой и тихо обозревая все вокруг. Когда ему надоедало, он обычно хватался когтями за постеленные на насесте полотенца и подтягивался обратно. Я подошла, как всегда, чтобы помочь ему и подсадить на платформу, но в этот раз он после этого упал с насеста вперед и просто повис там на своем поводке. Я снова усадила его на платформу, он вновь упал. Я отвязала его и посадила на ровный пол, а он упал лицом вниз. Что за чертовщина?..
Я пришла к выводу, что его проблемы с едой зашли слишком далеко и что виной всему был голод или обезвоживание, так что ввела ему внутривенно внушительный объем питательной жидкости и держала его на руках, пока уровень сахара в крови не повысился до нормального. Он пришел в себя – мой диагноз оказался верен. Однако теперь стало ясно, что старый насест ему уже не подходит – он плохо ел, терял силы и не мог уже взобраться на него самостоятельно.
Пора было обустраивать для Уэсли новое жилище. У него была своя огромная переноска, которую он обожал, изначально предназначенная для особо крупных пород собак. В юности она служила ему идеальным гнездом – достаточно места, чтобы ходить, и вполне можно расправить крылья. Я положила внутрь стопку книг, обернув их темными тряпками, соорудив ему мягкий приподнятый насест, и поставила тяжелую белую миску, в которую ежедневно бросала по семь-восемь мышей – так ему было гораздо проще их найти. Теперь он знал, что у него всегда есть мыши, успокоился и перестал постоянно просить еще.
На некоторое время все устаканилось. Я была уверена, что справлюсь с любыми проблемами, которые могут внезапно появиться у Уэсли, – в конце концов, я почти двадцать лет умудрялась решать их, импровизируя и находя выходы почти без какой-либо помощи окружающих. Однако вскоре Уэсли вновь стал просить есть, хотя и знал, что мыши у него были, и это доводило меня до слез. В остальном с ним все было нормально – перья были красивы, как и прежде, он все еще играл с водичкой, умывался и пил, получая достаточное количество жидкости, хотя и недоедал мышей. И все же он слишком исхудал.
Как-то раз, возвращаясь домой от врача, я решила поехать по грунтовке и насладиться загородным пейзажем. Я ехала и слушала печальную шотландскую песню в переводе на ирландский, в которой пелось о том, как молодой парень нашел свою возлюбленную лежащей в постели, погибшей из-за голода. Я учила ирландские песни, и среди них часто, надо сказать, попадались невеселые, но это была какой-то особенно мрачной. И вот я ехала, подпевая, как вдруг заметила у обочины мертвую сипуху. Сердце мое рухнуло куда-то вниз. Я словно увидела своего малыша, своего Уэсли, мертвым. Я остановилась проверить, точно ли она мертва или же просто не может двигаться. Изумительной красоты молодая сова была по виду не ранена, но бездыханна. Внутри зрело плохое предчувствие, меня словно обдало ледяным ветром, хотя солнце светило ярко и грело. Я подобрала сову, аккуратно прижала ее к себе и отнесла на ближайшее поле. Достав из багажника лопату, я осторожно и торжественно похоронила бедняжку. Это был явно дурной знак. Я размазывала слезы по щекам, повторяя: «Нет, я не могу его потерять. Не могу…»
С рассказами про животных часто бывает так, что ты почти уже дочитал до конца, привязался к зверю, а в конце тебе берут и рассказывают подробные обстоятельства его смерти. Ненавижу эти места. Ненавижу настолько, что иногда даже читаю сначала конец, чтобы сразу морально подготовить себя к неизбежному. В общем, если не хотите узнать о том, как умер Уэсли, закройте эту книгу прямо сейчас. Но я обязана написать и об этом.
Конечно, я знала, что́ надвигается – все-таки Уэсли был уже очень и очень стар. Доктор Пэнфилд говорил, что по человеческим меркам ему было около ста двадцати. Еще он отмечал, что я идеально о нем заботилась: у него не было ни одного пробора в перьях, которые обычно появляются в результате стрессов, он был идеально чистым и выглядел просто прекрасно. На мои возражения по поводу его худобы он ответил:
– Ну так ведь и люди в сто двадцать обычно худы и немощны, знаешь ли.
Я безумно жалею о том, что не наобнималась с ним в последний год его жизни, но он, кажется, не хотел. Жалею о том, что так много часов проспала на диване вместо того, чтобы провести их рядом с ним. Жалею о том, что не поняла, в чем был корень проблемы с мышами. Но я все равно ничего не смогла бы изменить. Я делала для Уэсли все, что могла и умела, а умела я немало, но Уэсли, подобно многим другим диким животным, скрывал от меня свою болезнь.
Вечером восьмого января 2004 года, в тот час, когда Уэсли обыкновенно просыпался и начинал разговаривать со мной, я услышала наверху странные звуки. Я бросилась к нему в комнату, понимая, что с ним что-то не так. Уэсли сидел в своей переноске. Он попытался поздороваться со мной, но у него выходили только тяжелые хрипы. Я вытащила его из переноски и посадила на пол; он покачнулся. О нет. Пожалуйста, нет. Он выдал жалостливый свистящий всхлип. Что такое? Может, ему хотелось воды? Я подвинула ему миску, он отхлебнул, но не смог проглотить воду, и она пошла у него носом. Я вытерла ему клюв, начиная паниковать.
Такая слабость могла означать, что он был голоден. Я пощупала его живот и почувствовала пустоту. Я принесла ему мышь, но он на нее даже не взглянул, так что пришлось покормить его насильно. Мне не раз доводилось кормить голодающих хищных птиц в бытность мою работником заповедника, так что я неплохо знала, что делать. Через пару минут он все выплюнул.
