Когда боль совсем зашкаливала, я заезжала в больницу, где мне вводили 100–120 мг морфина. Для сравнения, тяжелораненым в бою вводили по 50 мг, а ста было достаточно, чтобы убить взрослого человека. Инъекции мне делали только сами врачи – ни одна медсестра не хотела брать на себя такой риск. Но даже после мощной дозы обезболивающего мое давление падало несильно. Тот уровень боли, который я испытывала, по сути, вводил организм в режим «бей или беги», накачивая его адреналином под завязку и нейтрализуя действие морфина. Как раз в этом состоянии люди и совершают удивительные вещи, о которых мы иногда слышим от очевидцев различных ЧП и катастроф, вроде женщины, приподнимающей легковую машину, чтобы вытащить из-под нее своего ребенка. В этом режиме наш организм снимает с себя все ограничения. Мою боль удавалось только чуть приглушить.
Еще одним осложнением, вызванным этой опухолью, оказалась неспособность сколько-нибудь долго бодрствовать – у меня, по сути, была разновидность нарколепсии. Я могла отключиться посреди ужина и прийти в себя через полчаса, лежа лицом в тарелке, или уснуть прямо посреди супермаркета.
Иными словами, мне было очень плохо, я не могла нормально позаботиться даже о себе самой, не говоря уже об Уэсли. Однако его здоровье и благополучие были для меня смыслом жизни, и это позволяло мне превозмогать болезнь. Я все вспоминала слова, сказанные мне доктором Пэнфилдом, когда я только брала Уэсли к себе: «Мы обязаны жизнью тем, кого приручили».
Невропатологи настаивали на том, чтобы я переехала поближе к кому-нибудь из родственников, где за мной могли бы присматривать. Узнав о тяжести моего недуга и риске смерти, мама буквально заставила меня переехать обратно к ней.
Когда я только начинала работать в аэрокосмической отрасли, мы с Уэсли и мамой вполне счастливо жили все вместе, но теперь я чувствовала себя беспомощной, потому что находилась в полной зависимости от мамы и была вынуждена жить за ее счет. Моя страховая компания в какой-то момент перестала выплачивать мне страховку по инвалидности, но у меня не было ни денег, ни сил судиться с ними. Затраты на врачей отняли все мои сбережения и опустошили мой пенсионный счет, и в итоге я осталась лишь с ничтожным пособием по недееспособности и чудовищными долгами за медицинские услуги. Это был самый настоящий кошмар, причем кошмар абсолютно беспросветный.
Я постоянно терзалась мыслями о том, каким грузом была для своей несчастной работящей матери. Они с ее парнем Уолли с головой погрузились в мои проблемы, откладывая тем самым, скорее всего, свои планы на свадьбу. Я прожила удивительную и прекрасную жизнь, любому на зависть. Теперь же я легла безнадежным, неизлечимым и тяжелым грузом на маму во всех отношениях – в финансовом, эмоциональном и социальном. Конечно же, сама она никогда бы мне такого не сказала, но временами ей становилось не по себе, когда она пересчитывала свои сбережения и гадала, сможет ли спокойно выйти на пенсию (отец к тому времени уже был на пенсии и у него самого были проблемы со здоровьем).
Врачи утверждали, что мне уже не станет лучше, что жуткие боли и постоянная усталость останутся со мной навсегда, что я никогда уже не выберусь из этой ямы. Я ощущала себя несколько аномально – в моей семье ни у кого не было подобных серьезных болезней. Даже в старости никто не становился никому обузой, все жили долго и относительно счастливо. Целых три поколения обеих ветвей моей семьи занимались музыкой или работали в телеиндустрии. «Шоу должно продолжаться» – таков был наш девиз.
Еще в шесть лет мы с сестрой, работая на ТВ и в области звукозаписи, научились не обращать внимания на болезни, скрывая от мамы такие вещи, как, например, гастроэнтерит. Мы просто крепились, зная, что рано или поздно перетерпим любой недуг. И вот теперь я не справлялась с простейшими задачами, тонула в боли, нарушая все семейные правила, и ничего не могла с собой поделать. Однажды я задумалась о самоубийстве. Казалось, иного выхода просто не было. Конечно, в теории я считала самоубийство высшим проявлением эгоизма, на которое способен человек. Покончить с собой – значит причинить огромную боль друзьям и семье, оставив им на прощанье чувство вины и мысли о том, что они могли что-то изменить, но не изменили. Двое моих старых знакомых покончили с собой, так что я на собственной шкуре почувствовала все это. Но моя ситуация представлялась мне несколько иной. Те мои друзья были еще молоды, у них впереди была вся жизнь – моя же, если верить врачам, подходила к концу. Мне казалось, что если я оставлю предсмертную записку, в которой объясню, что прожила счастливую и интересную жизнь и всего лишь не хотела становиться обузой, то все мои близкие рано или поздно придут к выводу, что так было лучше для всех.
Однако я все еще была нужна Уэсли. Он любил меня и умер бы от шока и горя вслед за мной. Уэсли не умел читать, он не понял бы моих доводов; он знал бы лишь то, что я оставила его на закате его дней. И что тогда случится с этой маленькой, удивительной душой в ангельском теле? Может, он попадет в руки к незнакомцам, которым не будет до него никакого дела. Может, абсолютное спокойствие в бездонных черных глазах сменится страхом, непониманием, болью от осознания, что его предали? Может, спокойная уверенность станет первобытным ужасом?
Я знала Уэсли, и я рассматривала и другой вариант – умереть вместе. Но я никогда бы не смогла убить его. Это тоже было бы предательством, на которое я просто не способна была пойти. Я приняла когда-то решение приручить его, сделав его уязвимым, и научила доверять мне, несмотря ни на что. Спустя столько лет его доверие оставалось абсолютным и незыблемым. Я просто не имела права его подрывать. Это было бы мерзко и подло.
Уэсли всегда был моим товарищем, моим учителем и другом. И теперь я приняла решение отдать должное этой связи и остаться с ним до самого конца. Я должна была сдержать обещание. Больше у меня ничего не осталось. Таков Путь Совы. Ты должен отдать всю свою жизнь и всю свою любовь и закончить то, что начал. Я заглянула в глаза совы, нашла в них Бога и выбрала жизнь.
16
Конец
ПЕРЕРЫВ ТОННЫ самой (и не самой) современной научной литературы и перепробовав все возможные курсы лечений, мои невропатологи подобрали, наконец, сочетание рецептурных препаратов, которое унимало боль. Что самое замечательное, от этих лекарств у меня не было «приходов» и я не набирала от них вес с такой скоростью, как при приеме всех прочих. В период с 2000 по 2002 год новый врач сумел-таки вытащить меня из замкнутой петли из постоянных больниц и экспериментов с медикаментами. Мама подыскала мне жилье всего в паре кварталов от нее и помогла с переездом. Уэсли, конечно же, отправился со мной, и я вновь поставила его насест рядом со своей кроватью на новом месте.
Мне все еще было плохо, и я постоянно спала. Я кормила Уэсли, иногда мы с ним разговаривали, но почти не обнимались – оба большую часть времени спали. «Ти-и, ти-и, ди-и, ди-и, ти-итить, ти-итить, ти-итить…» Наша жизнь превратилась в один почти сплошной сон. Хотя уже не просто старый, а прямо древний по меркам сипух восемнадцатилетний Уэсли, кажется, не имел ничего против.
Однажды, заглянув в его обсидиановые глаза, я увидела в них тусклую серость. Поначалу она была едва заметна, но со временем все усиливалась – Уэсли постепенно слеп. Впрочем, никаких признаков недовольства он не выказывал – оставался все таким же здоровым и красивым, с блестящими перьями. Единственное существенное изменение заключалось в том, что он потерял желание спариваться с моей рукой после последней не особо успешной попытки. Еще в тот июль он пропустил свою обычную линьку. Я все ждала и ждала, полагая, что виной всему сбитый моей лампой его цикл дня и ночи, но линька так и не началась.
