Книга Игры сердца - Анна Берсенева

Улица ослепила их солнцем, осыпала тополиным пухом. Они шли, разгребая этот пух ногами, щурились от солнца и беспрестанно целовались.

Загс находился рядом, на Чистых прудах. Это был знаменитый Грибоедовский загс – считалось, лучший в Москве. Впрочем, лучший он или не лучший, это им было все равно: они хотели поскорее расписаться, и неважно где, хоть на коленке в подворотне.

Загс был закрыт. Пришпиленная к двери бумажка извещала, что произошла авария электросети.

Даня стукнул по двери кулаком.

– Как будто без электричества расписаться нельзя! – с досадой сказал он. И тут же добавил уже спокойнее: – Ладно. Все равно за день вряд ли что-то вышло бы, ты права. И не в загс, может, надо, а в ОВИР. Паспорта советского у меня и правда ведь уже нету. В общем, завтра утром мама вернется, мы сдадим билеты, и я узнаю, куда надо заявление подавать. Подадим и будем с тобой до упора ждать, пока нас распишут. Может, голодовку объявим для ускорения процесса? – улыбнулся он. – А что, сядем на газоне под Дзержинским и будем травку щипать.

«А здорово же нам будет! – подумала Нелька. – Только если уж на газоне сидеть, так чем травку щипать, лучше целоваться будем. А еще лучше ляжем и… И всё будем!»

Наверное, Даня разгадал эти ее прекрасные развратные мысли – он засмеялся и обнял Нельку. А может, и ему тоже хотелось с ней целоваться, вот он и стал это делать сразу же, без всякой травки. И обнял ее так, что она подумала, он разденет ее прямо здесь, посреди улицы. А что, она была бы совсем не против! И сама его раздела бы с удовольствием.

Но раздеваться посреди улицы они все-таки не стали, а вышли на Чистопрудный бульвар и сели на лавочку у пруда.

– А я не знала, что ты еврей, Дань, – сказала Нелька.

– Да я и сам в каком-то смысле не знал. То есть знал, конечно, но как-то об этом не вспоминал, – объяснил он. – Ну а когда понял, что больше здесь жить не хочу, тогда про свою национальность и вспомнил.

Хочет ли она жить в СССР, Нелька особенно не задумывалась. Ну, раз она художница, значит, наверное, не хочет. Но смысла над этим размышлять нет: все равно ее отсюда не выпустят. Кто она такая, чтобы ее выпускать?

Почему в Советском Союзе не хотят жить диссиденты или даже просто художники, писатели, это было ей понятно. Всю жизнь ваять бюсты Ленина и романы про доменную печь – кому это понравится? Но ведь Даня вроде бы не диссидент и точно не художник…

Все-таки он угадывал ее мысли с такой легкостью, что это даже пугало. Неужели у нее и правда все на лице написано, как он сказал еще тогда, зимой в Тавельцеве?

– Что-то кончается, Нель, потому я и хочу уехать, – сказал он. И, видя, что она не поняла, пояснил: – Жизнь требует созидания. Может, это только для меня так, возраст, может, такой у меня подошел, тридцать лет все-таки… Не знаю! Но что восхитительные идеалы свободного пьянства как образа жизни для меня исчерпаны – точно. Это ведь все, как ни крути, просто досуг, а не труд. Вот это – вдохновенная всеобщая болтовня до утра, поездки за туманом и за запахом тайги, и чтобы стены в комнате в разные цвета покрасить, потому что мы не мещане какие-нибудь…

Про стены, покрашенные в разные цвета, Нельке было понятно. Она уже два года подрабатывала тем, что красила стены в бригаде самодеятельных ремонтников. И заметила, что если заказчики оказывались из тех, кого называли творческими людьми, то окраска стен одной комнаты в разные цвета была едва не обязательной.

– Ведь это все не жизнь, Нель, – повторил Даня. – Игра в нее только. Ну так не мальчик же я, бесконечно-то играть! Но что я вместо такой вот игры могу, что я должен, не знаю… Подлостей не делать – больше у меня здесь вряд ли что получится. А только «не» – не делать того или сего, – этого мне все-таки мало. Уже мало.

– Но, может, и здесь скоро получше станет? – робко спросила Нелька. – Вон в Чехословакии пражская весна, почти свобода…

Она не очень разбиралась в политике и, по правде говоря, не очень ею интересовалась, но ничего не слышать о пражской весне было просто невозможно.

О том, что в Чехословакии началась демократическая революция и скоро не будет советской власти, говорили везде: в Суриковском институте, в мастерских, на чердаках у художников, вообще в любой компании. За успех пражской весны поднимали каждый второй тост во время каждой первой пьянки.

– Именно что почти, – усмехнулся Даня. – Тоже игра, только кровавая.

– Почему кровавая? – не поняла Нелька.

– А чем, ты думаешь, все это закончится? Кровью. Поиграются наши с чехами, как кошка с мышью, а потом танками задавят.

– Да ну, не может быть! – воскликнула она. – Как это – танками? В Прагу, что ли, танки введут?

– Куда захотят, туда и введут. Через месяц, много через два, вот увидишь. Ладно, что попусту об этом!.. Все равно в борьбе с советской властью я для себя смысла не вижу. Не столько невозможно это, сколько не нужно. Основную часть населения – может, и не лучшую, но большую точно – она вполне устраивает. Какая власть позволяет ни за что в своей же собственной жизни самому не отвечать, та и хороша. А что людей при этом гробит миллионами, так на то она и власть. Но ведь это же убийственно – так жить, Нель! Для мужчины особенно. Не должен мужчина жить, если от него ничего не зависит, развращает же это его! – Даня попробовал остановиться, перевести дух, но это ему не удалось. – Ну ладно, – поморщился он, – бороться с этой властью я не хочу, но что же я, подчиняться этому всему безропотно должен? Считать нормальным, что Володе Вихревцову, художнику настоящему, какие, может, раз в сто лет рождаются, ни одной скульптуры не дали выставить, что, кроме как чернорабочим на Камчатке, никем ему работать не позволяли, то сажали его, то высылали, пока до инфаркта не довели?! И разве его одного?

Нелька видела, что Даня взволнован страшно. Может, он и не ей уже все это говорил, а самому себе. Она взяла его руку и приложила к своей щеке. Он замер, потом благодарно провел по ее щеке ладонью.

– Извини, – сказал он. – Что-то я разболтался.

– А куда мы поедем, Дань? – спросила Нелька. – В Израиль?

– Куда захочешь, туда и поедем. Сначала в Вену, а там уже можно будет решить.

Он приподнял ее, посадил к себе на колени и притянул ее голову к своему плечу. Как в деревне тогда… Нелька зажмурилась от счастья.

– Вообще-то можно и в Израиль, – сказала она. Вообще-то ей было все равно, куда ехать. Для нее имело значение только то, что она едет с Даней. – Но в Израиле ведь вулканов нету, наверное. Кем же ты будешь там работать?

Он улыбнулся.

– Я, Нель, после того как документы на выезд подал, три года кем только не работал. Слесарем, столяром, монтажником, бульдозеристом. Грузчиком, конечно, тоже – это уж классика вообще. Из Института вулканологии меня ведь тогда сразу уволили. Сначала жалел – хотелось мне когда-нибудь Эйяфьятлайокудль посмотреть. А потом подумал…