Хрупкость, вот что стоит показать.
Нежность.
И матушка разворачивает сверток с кашей.
Брать ее нужно щепотью и вытягивать руку над поверхностью пруда, позволяя широкому рукаву фурисодэ соскользнуть с запястья. Ненамного, всего лишь узкая, с мизинец, полоска кожи, которая вряд ли видна наблюдателю, но с матушкой не спорят.
Карпы смотрят на Иоко, и глаза их круглы, как у Кибэй…
Еще, говорят, у нее грудь огромная, как у коровы, поэтому Кибэй обматывают полотном, прежде чем обрядить в кимоно.
Этот день тянется бесконечно.
И Иоко устает.
Но что есть усталость, когда от нее зависит их с матушкой судьба?
Она задерживается ненадолго в беседке, где накрыты столы, и замечает Кибэй, чье лицо выражает все эмоции, Ки испытываемые: и раздражение, и обиду… и еще голод. Выросшая неприлично высокой, Кибэй много ест, нисколько не задумываясь о том, что ни один ханай в здравом уме не возьмет в дом столь прожорливую невесту.
Кибэй берет крохотные кусочки ёкан[4] пальцами, выбирая те, что потемнее, засовывает их в рот и глотает, не жуя. Меня она не замечает.
А стол обилен.
Здесь есть и наримоти,[5] покрытые пастой из фасоли адзуко, и засахаренный имбирь, и нарикири.[6]
Запеченные побеги молодого папоротника с сиропом из жженого сахара.
Сушеные бобы в глазури и амэ.[7]
Подобного разнообразия и в моем доме не сыскать было, хотя матушка всегда ценила сладости.
Не в моем.
Я — не она, красавица из восточной сказки. Никогда их не понимала и не любила, вот парадокс…
Иоко пробует что-то, как по мне, вязкое, больше всего похожее на застывшую медузу. Она медленно жует, стараясь сохранить отрешенное и задумчивое выражение лица. Она знает, что жующий человек некрасив, но и отказываться от угощения Наместника невежливо.
Матушка ее одобрительно щурит глаза и переглядывается с пожилой женщиной в черном кимоно.
Я помню, что это — Юнай и она приходится матушкой неудачливому торговцу, который из дальнего похода, помимо золота и вещей редкой, удивительной красоты, привез белокожую супругу. И что за счастье, что прожила она недолго? Кровь ее пережила и холодные зимы, и студеные весны, когда младенцы мерли от малейшего дуновения ветерка. Ки выросла.
Позор семьи.
И теперь старательно жевала глазированные бобы, ни мало не чинясь, что поведение подобное позорит и ее, и несчастную Юнай, и весь род.
Поговаривали, что и отец ее ныне находится по ту сторону каменных вишен, поддавшись настойчивым уговорам матушки, которая не утратила надежд на нормальный брак сына.
И может, это обстоятельство и было причиной недовольства Мины.
Иоко пригубила травяного отвара.
И продолжила прогулку.
Она знала, что ее ждет Аллея плачущих лип. И сад белых камней, который большинство девиц игнорировали, опасаясь, что средь белоснежных валунов их наряды окажутся невыразительны, но Иоко выше страха.
Сон тянется, как эта прогулка.
И я ощущаю жажду вместе с ней.
И голод, который с каждой минутой становится сильнее, и в животе у Иоко урчит совершенно неподобающим образом. Это урчание было настолько неприлично, что Иоко едва не споткнулась.
Идзанами милосердная…
Невеста хорошего рода не может быть настолько неуклюжей! Ей удалось устоять. И зонт не уронить. И даже взмах рукой выглядел изящно: поднялся рукав фурисодэ, распустился, раскрыв сложный свой рисунок.
Хорошо, что никто не слышит этого позорного урчания.
Я устала.
И там, и здесь… там — сильнее.
Пруд.
И ветви с остатками розового великолепия… лепестки сыплются в воду, которая зажглась отсветами алого неба. И желтое солнце, будто глаз огромного бакенэко.[8]
Переливы ветра.
И звон украшений в волосах блистательной Кокори.
Поклон.
И матушка спешит, разом растерявши былую неторопливость. Она излишне суеверна, и после смерти супруга мир вокруг, и без того представлявшийся ей местом в высшей степени беспокойным, наполнился всякого рода чудовищами.
Иоко тяжело поспевать за матушкой.
Ноги гудят.
Да и фурисодэ не предназначено для бега… но кто и когда ее слушал? Лишь в повозке, под защитой четырех слуг с бамбуковыми палками, матушка вновь примеряет сползшую было маску.
— Я довольна тобой, — говорит она.
А Иоко отправляет в рот рисовый колобок, припрятанный в рукаве. Она слишком устала, чтобы отвечать. И матушкино недовольство — вдруг бы кто увидел, как дочь великолепного Хигуро крадет еду, будто нищая служанка, — не способно испортить настроения.
ГЛАВА 3
Утро начинается с даров.
Их приносят слуги, оставляя на пороге, и матушка не спешит убирать лаковые коробочки, позволяя себе насладиться триумфом.
— Сомневаюсь, что у самой Ноноки больше даров, — повторяет она снова. — Вот увидишь, мы выберем тебе достойного мужа.
Выбрала.
Ах, если бы матушка послушала Иоко…
Их ведь было столько, тех, кому она отправила перо золотого фазана, приглашая в гости. К примеру, печальный задумчивый Ювэй, славный своими лавками.
— Слишком стар для тебя, — отмахнулась матушка. — И у него четверо детей. Если он умрет, тебя вернут в мой дом.
Кажется, именно тогда у Иоко появилось чувство, что матушка спешит избавиться от нее, не желая больше делить свой дорогой дом еще с кем-то.
Был Кокиру, воин, известный своей храбростью.
— Слишком дерзок, и, поговаривают, Наместник не желает более терпеть его неучтивость…
Гоши, тихий торговец.
— Он из тех, кто думает, что может позволить себе несколько жен. Ты же не желаешь быть третьей? У него и дома-то собственного нет! Он ездит от одной жены к другой… нет, нам такого не надо…
