Люси, как ей ни хотелось узнать, так ни разу и не спросила, читала ли Дженни ее рассказы.
Еще они поговорили о детях.
Дженни сказала:
— Бедняжка Бети! Не пойму, отчего она не захотела пойти со мной пообедать: то ли оттого, что несчастна, то ли оттого, что злится, то ли просто из вредности?
А Люси сказала:
— Помню, смотрю на Бенедикта, малыш шел в ванную, и говорю: «Тебе надо постричься». Потом он выходит из ванной, а я: «Заправь рубашку!» Мы смотрим на них, и сердце разрывается от любви, и так нам хочется заправить им рубашку, хочется, чтобы они были счастливы. А сегодня в офисе я вдруг поняла: если я подниму с пола фуфайку взрослого сына, то посягну на его свободу, а потому сделала это по-быстрому, как если бы заглотила что-то запретно калорийное, прежде чем подумала о последствиях.
А у Дженни не выходила из головы Бети.
— Она считает, что-я никогда не говорю о чем-то существенном — о чем пишут на первых полосах, — и знаешь, Люси, я вспомнила, а правда, когда ты пришла к нам, разве мы за обедом упомянули цунами? А о берлинском кризисе мы когда-нибудь говорили? О Розенбергах? О Маккарти? О спутнике, ракетах на Кубе, Шестидневной войне? Уотергейте? Вот об убийстве Кеннеди — да, об этом все говорили. О Сельме?[8] О Вьетнаме?..
— О наших вечеринках! — вспомнила Люси. — Мы собирались в Музее современного искусства. Театр нам был не по карману. А в Метрополитен-опера нас никогда не тянуло. Берти знал, где играет приличный джаз. А потом вы с Джо отправились в Коннектикут управлять Конкордансом. Берти уже нет. А вы вернулись, и вот мы — две старухи, сидим и болтаем.
Мимо ресторана проехала «скорая».
— У меня разлитие желчи — но, как ни странно, в кишечнике. — Люси обозрела ресторан, нашла хозяйку — она разговаривала с парой у окна, перехватила ее взгляд и показала жестом, что подписывает счет.
— Пойдем со мной, — предложила Дженни. — Раз уж я попала в центр, хочу поглазеть на витрины.
— Не могу, — сказала Люси. — Должна вернуться в офис и прочитать «Последнего человека» Мэри Шелли[9].
Джек и Хоуп
Пару, которая заняла любимый столик Люси, звали Джек и Хоуп. Джек позвонил Хоуп, пригласил ее на обед и сказал: «Есть тема для разговора». Он мог не указывать ни место — «Кафе Прованс», ни время — без четверти двенадцать, тогда обычное место у окна было им гарантировано. Хозяйка принесла меню и назвала блюда дня.
— Мне всегда хочется заказать что-то другое, — сказала Хоуп, но заказала луковый суп.
Джек выбрал мясо с бобами в горшочке, сказав при этом, что предпочел бы рыбу.
— И бутылочку мерло, — добавил он, обращаясь к хозяйке, — причем сразу.
— Салат мы поделим, — сказала Хоуп.
Она заметила, что Джек провожает взглядом хозяйку — она шла к барной стойке в юбке, слишком короткой для женщины за пятьдесят. Хоуп оценила ее длинные загорелые мускулистые ноги глазами Джека. Потом посмотрела на него — крупного бородатого мужчину с большим темным лицом. Он повернулся к Хоуп.
— И как ты?
— Неплохо вроде бы. А ты?
— Так вот, моя тема: представь, наступает Новый год, и надо принять решение что-то изменить в своей жизни. Какое бы приняла ты?
В Хоуп проснулся острый интерес.
— Я думаю. Скажи ты первый.
— Джереми, — начал Джек, — говорит, что я должен следить за тем, что ем. — Джереми был сыном Джека. — Идея в самый раз для карикатуры в «Нью-Йоркере»: толстяк поедает каплуна перед зеркалом. Надпись: «Генрих Восьмой следит за тем, что ест».
— Следить, что смотрю по телевизору, и не забывать его выключить. Просто стыд: просыпаешься утром и видишь — экран мерцает, — сказала Хоуп.
— Не покупать книги на Амазоне, пока не прочту те, что уже на полках, — продолжал Джек.
— Убирать одежду в шкаф, даже когда никого не жду. Нора держит меня в ежовых рукавицах. — Нора была дочерью Хоуп.
Подали вино. Джек изучил этикетку, понюхал пробку и сделал глоток. Кивнул. Подали салат. Хоуп разложила его по тарелкам.
— В Провансе салат подавали после основного блюда.
Джек обратил внимание на волосы Хоуп — она зачесала их наверх.
— Тебе идет, — заметил он.
— Благодарю. А вот еще мое давнее решение. Как бишь ее звали, она учила меня французскому, когда мы вернулись из Парижа? Я как-то подсчитала, что девять лет зубрила французский в школе, а говорить все время приходилось тебе.
— А еще научиться молиться, — сказал Джек.
Хоуп посмотрела на него через стол — не шутит ли он. Джек сосредоточенно засовывал в рот лист салата.
— Никогда не пойму, почему нельзя нарезать салат помельче.
Подали луковый суп; подали мясо с бобами, Джек спросил, не хочет ли она вернуться.
— Вернуться! В Прованс?
— В Экс, в Париж.
Джек и Хоуп когда-то жили вместе, а потом оба сочетались браком с кем-то другим. Позже Джек развелся с женой, потом она умерла. Хоуп овдовела.
— Хочу тебя кое о чем спросить, — сказала она. — Мы с тобой были когда-нибудь в старом-старом саду? Шли под вековыми деревьями, не помнишь? Лежали на траве, смотрели на крону дерева — где это было? Во Франции? В Англии? Или это сад из какой-то книги?
— А что нас может остановить, если мы захотим туда вернуться? — спросил Джек.
Однако причины, которые их останавливали, конечно же были. Две самые маленькие из них в эту самую минуту расплющили носы об окно ресторана со стороны улицы.
Восьмилетний Джон засунул в уши большие пальцы и шевелил остальными. Хоуп, приложив руку к окну, сделала вид, будто хватает внучку через стекло. Малышка Миранда смеялась. На тротуаре стояла Нора, дочка Хоуп, а рядом с ней коляска с крошкой Джулией. Нора пришла за матерью. А Джереми, сын Джека, пришел за отцом.
— Я только зайду в туалет, — беззвучно проговорила Хоуп сквозь стекло.
— Что? — так же беззвучно переспросила Нора, на тонком лице отразилась досада. В коляске плакала дочка, мимо, ревя сиреной, промчалась «скорая». — Должна же она понимать, что я ее не слышу, — обратилась Нора к Джереми.
Джереми попросил ее побыть с детьми.
