Поскольку мы рассказали выше во всех подробностях о происхождении фамилии Ланецких, пристало бы нам сказать ещё несколько слов о происхождении доброго имени Радим. Учёные мужи, знатоки родословных, фамилий и имён, утверждают, что имя это очень древнее. В одной из наиболее старых славянских летописей говорится, что жили некогда два брата — князья Радим и Вятко. Вышли они «из ляхов» и поселились со своими племенами — один на берегах реки Сож, другой — на Оке. Вот те, которые сели по Сожу, и прозвались по имени своего родоначальника Радима — радимичами. Народ это всё был рослый, красивый, свободолюбивый и гордый именем своим. От брата Вятки пошли вятичи. А ляхами в давние времена именовали не только полян, предков нынешних поляков, но и поморян, мазовшан, лютичей и иных славян, живших на западе, в частности по южному берегу Балтийского моря... Немало среди учёной братии и тех, кто считает, что Радим — это сокращённое славянское имя Радимир — то есть Радеющий О Мире, или Радующийся Миру. Мы себя к большим знатокам имён не относим, а скорее видим свою персону в стае скромных книжных молей, поэтому соглашаемся и с одним предположением, и с другим, тем более, что оба они нашему сердцу симпатичны и милы и вполне соответствуют замыслу затеянного нами труда.
Волчий БогКак и многие дворянские дети, Радим получил достаточно глубокое по тем временам образование. Захаживали в имение к Ланецким странствующие учителя, которые за тёплый угол, за хлеба кусок и за чашку похлёбки обучали всех желающих грамоте и самому простому счёту. Не бог весть какие учителя, всё сами самоучки, не знающие дальше скромного клочка бумажки, завалявшегося на дне дорожной сумы, не знающие дальше старой аспидной[7] доски, но это ведь только начало было для ищущего света юного ума. Потом, подросши и войдя в самый возраст учения, мальчик года два ходил в православную братскую школу в Могилёве при монастыре, в коей со всей прилежностью изучал арифметику, геометрию, географию, астрономию, диалектику, риторику, музыку и языки — греческий, латинский, белорусский, польский и другие. Уже и этих знаний ему было бы для жизни — просвещённой и наполненной, осмысленной жизни — вполне достаточно. Но отец его Ян не думал так и на учение старшего сына, равно как и на учение других своих детей, средств не жалел.
В качестве воспитателя и наставника детей у Ланецких в имении года три прожил некто Иоганн фон Волкенбоген — отпрыск обедневших баронов откуда-то из Шведской Ливонии, личность замечательная во всех отношениях — как во внешнем виде красавчик из красавцев, так и щедро наделённый Господом внутренне — одухотворённый весьма богатым духом, но, увы, духом мятущимся, непостоянным. Судьба его, вне всяких сомнений, достойна отдельного описания, судьба романная, полная происшествий, мечтаний, обманов и несбывшихся надежд (как у всякого авантюриста), но поскольку мы стеснены рамками нашего сочинения, ограничимся только кратким его жизнеописанием.
В своё время юный Волкенбоген, скорее рыцарь чести и шпаги, чем салонный шаркун, скорее богач, чем бедняк, так как имел он полную шляпу мечтаний... нарушив какие-то законы (мы можем с немалой долей достоверности предположить, что он, потомок ливонских баронов, был бы не против служить на войне под знамёнами шведского короля, но не за то до обидного малое жалованье, что ему предложили вербовщики, и по этой причине он впал в немилость одной из влиятельных шведских персон), сбежал из Риги в Москву. Но, дуэлянт и волочила, не прижился Волкенбоген и в белокаменной, тоже где-то изрядно начудил и из Москвы тайно поспешил в строившийся Петербург, надеясь, что иные из его талантов и прожектов в этом городе на что-нибудь сгодятся и не дадут ему пропасть. Да слышал он ещё, что потянулись в Петербург немало голландцев, датчан, немцев, и был расчёт, что братья по германскому племени ему, немцу, всегда чем-нибудь пособят, помогут устроиться на службу к какому-нибудь богатому и щедрому русскому вельможе. Но и в Петербурге он не надолго задержался; проткнул на дуэли какого-то молодого влиятельного графа, был арестован, но из-под стражи сбежал и, проклиная свою злокозненную судьбу, направился прямиком в Литву... Мы должны здесь заметить, что сей герой наш, конечно же, не относился к тем, кто всерьёз считают, что прежде чем подняться в высь и достигнуть совершенства, нужно пройти, как через ряд испытаний, через все злачные места (грубее, но точнее говоря — через клоаки). Однако так уж у него в жизни большей частью выходило в силу (или в слабость) вздорного характера, горячей натуры...
В городе Могилёве в странноприимном доме наш Волкенбоген тоже не отлёживался на топчане, он в пух и прах проигрался в кости такому же авантюристу, каким был сам; стерпеть потери всего имущества, понятно, не захотел, потому придрался к удачливому игроку за какую-то мелочь, хотел отомстить за проигрыш на поединке, но тот, ловкач во всяких мошеннических проделках, был настороже и очень вовремя дал тягу в неизвестном направлении. И тем поставил нашего героя в совершенно безвыходное, отчаянное положение.
Иоганн Волкенбоген несколько дней страдал от голода; заглядывал на полку, где некогда у него ситный хлеб в рушнике лежал; но не было там более ни хлеба, ни рушника, а было только то, что мыши нагадили, и ничем порадовать бедняга свой истомившийся по снеди желудок не мог. На другой полке шарил рукой, где у него когда-то бутылка славного вина была припасена, но обнаружил, что уж пуста эта бутылка и выглядывают из неё тараканы... Охваченный тяжкими думами о своей несчастливой фортуне, он мерил шагами комнату с пауками и тенётами по углам, бессмысленно считал скрипящие половицы, с тоской поглядывал в мутное слюдяное оконце на свет божий, который, оказывается, и не свет вовсе, когда на душе темно, который, выходит, с овчинку, если у тебя никого нет, и некуда идти, и некому преклонить на колени своё горемычное чело, и не от кого услышать доброго слова, которое услышать так хочется иногда... Пришёл час, и от голода у господина Волкенбогена совсем подвело живот, и он, гоня докучливые мысли о своём почти совершенно безвыходном положении и всё строже укоряя себя за пьянство и волокитство, пытал счастье в ближайшей лавчонке: пробовал продать подслеповатому еврею свою видавшую виды шляпу с захватанными полями.
Тут-то его и встретил старик Ян Ланецкий, благочестивый муж. Разговорились. Ланецкий угостил своего нового знакомца вкусным обедом, не поскупился и на пиво, и на трубочку табаку. И не без интереса выслушал пространную повесть о мытарствах юного героя, рыцаря чести, о похождениях его и неудачах последних лет. Искренностью своей новый знакомец сразу старому шляхтичу полюбился. Вникнув в обстоятельства барона, которому по капризу судьбы даже нечего было снести в ветошный ряд, и составив на этого, — по всему судя, доброго, но несчастливого, — человека кое-какие виды, а именно предложить ему обучение детей, Ланецкий пригласил его к себе в имение. Разумеется, фон Волкенбоген сразу согласился, поскольку предложение это было явно лучшее из всех, сделанных ему со дня отъезда из славного города Риги. А чтобы добрый шляхтич, не дай бог, сейчас не передумал (ибо об обещанном за кружкой пива порой жалеешь за чашкой чая), барон признался, что он не только весьма грамотный аристократ, но и врач с некоторым опытом и сможет не только штудии юным господам делать, но и оказывать ещё лекарскую помощь; с улыбкой в задумчивости молвил он, что, во всяком случае, пиявок припустить и дать какому-нибудь негодяю проносное зелье — ему вполне по силам. Был фон Волкенбоген врачом или не был, вряд ли во всём Могилёве это кто-нибудь мог подтвердить или опровергнуть, однако некоторые познания в области медицинской науки он то и дело обнаруживал — старик Ланецкий обратил на это внимание ещё при беседе за обеденным столом.
