В первые годы правления Ивана IV эти мифы были собраны воедино и систематизированы митрополитом Макарием с тем, чтобы объединить темы церкви, династии и земли и привязать их к имперскому наследию. Результатом его трудов стали две книги: «Великие Четьи-Минеи» и «Степенная книга царского родословия». Первая включала жития святых, решения церковных соборов, поучения, послания (в том числе и Филофея) и исторические документы, расположенные таким образом, чтобы читать их можно было ежедневно на протяжении года. Подбор материалов служил демонстрацией того, что целью божественного промысла от сотворения мира являлось установление на земле подлинной христианской империи и что именно Русь была призвана исполнить эту цель. Ее правитель «повсюду под сводом небесным один христианский царь, восседающий на священном троне Господнем святой апостольской церкви… в богоспасенном граде Москва». Эти тексты были утверждены на двух церковных соборах, 1547 и 1549 годов, одновременно с канонизацией большого числа местных святых, и это стало подтверждением как единства московской церкви, так и ее божественного предназначения и святости. Один из историков даже назвал Макария «собирателем русской церкви».
«Степенная книга» излагала мирскую традицию для подкрепления религиозной: это был рассказ о «Богом избранных князьях, правивших… землей Русской». Перечень правителей имел в высшей степени избирательный характер: игнорируя притязания на киевское наследство соперников московских князей — Новгорода, Литвы, младших линий Рюриковичей, а также Золотой Орды, — этот перечень подчеркивал наследство Византии, возлагавшее имперскую миссию на православную церковь.
Ко времени начала Казанской кампании и последовавшего за этим завоевания Астраханского ханства (1556) Иван IV уже имел на вооружении довольно экзальтированное представление о своей земной миссии, дополнявшее скромные притязания степной дипломатии. Хотя Иван IV никогда не пользовался теорией «Третьего Рима» для оправдания своей агрессии, но располагал целым набором аргументов: Казань ранее признала власть Москвы и, по сути, право Москвы на наследие Золотой Орды; Казань «исстари» была вотчиной Рюриковичей; обязанность его как христианского монарха состоит в том, чтобы искоренять правление неверных.
Проблема заключалась в том, что различные аспекты этой имперской идеологии плохо совмещались друг с другом. Трудно понять, что делал христианский император, заявляя права на наследство неверного правителя. По мнению М. Чернявски, два образа «базилевс» и «хан» всегда «существовали раздельно… в состоянии напряжения…». Если образ базилевса означал православного и набожного правителя, ведущего христианский народ к спасению, то образ хана означал завоевателя Руси и ее народа, не несшего никакой ответственности перед кем-либо. Если базилевс означал святого «тишайшего» царя, духовно единого со своей паствой, то хан, вероятно, ассоциировался с «абсолютистским светским государством, в котором деспот отделен от подданных». Особенно ярко это противоречие отразилось в личности Ивана Грозного, но проявлялось и потом, на протяжении нескольких столетий.
Можно поставить и другие вопросы. Относилось ли провозглашенное Москвой вселенское лидерство ко всему православному миру, включая Балканы и Константинополь, или ограничивалось территорией Руси? Как мы увидим, когда в XVII веке один энергичный иерарх начнет защищать первую из этих точек зрения, это вызовет раскол. И если Москва претендовала на роль вселенской империи, то как она могла столь тесно идентифицировать себя с одним народом, русскими, даже при всем широком определении их национального статуса. Эта неясность так и не решена до конца. И наконец, может ли в империи, одновременно и духовной и мирской, существовать равное партнерство церкви и государства, и если нет, то кому следует взять на себя роль доминирующего партнера? Цари, возможно, испытывавшие беспокойство из-за необходимости идти на слишком большие уступки церкви, в дипломатической борьбе никогда не прибегали к аргументу «Третьего Рима» — этот аргумент оставался сильным культурным и религиозным мотивом, скрытым в притязаниях на имперское господство.
Б. Практика империи
Какова бы ни была теория русской империи, многие из практических трудностей явились результатом ее огромного размера и разнородности, а также особого положения как азиатской империи и великой европейской державы. Появление подобного гибрида нельзя назвать беспрецедентным в мировой истории. Многие из величайших мировых империй создавались периферийной силой на краю ойкумены: вспомним Македонию, а позднее Рим, лежавшие на границе мира эллинов, монголов в Восточной Азии или оттоманов на Ближнем Востоке. Такие государства заимствуют у ближайших соседей технику и обычаи, затем используют собственную, относительно примитивную и близкую к военной, социальную структуру для достижения господства. Этим путем шла и Россия. Однако несмотря на значительные успехи, достигнутые в XVI–XVIII веках, ей в общем не удалось добиться доминирующего положения даже в Центральной и Восточной Европе. Россия столкнулась с европейской цивилизацией, постоянно и быстро прогрессировавшей, в частности, по причине вызова со стороны России.
Азиатские империи обычно осуществляли сюзеренитет над мириадами этнических групп, подавляя их с помощью мультиэтнической имперской аристократии, эксплуатируя посредством «круговой поруки» локальных сообществ, предоставляя этим этническим группам высокую культуру и язык, интегрирующие их элиту, но, в основном, предоставляя их самим себе на условиях повиновения. Джон Каутский назвал подобные империи «скоплениями аграрных обществ, которые, оставаясь независимыми друг от друга, связаны с другим обществом, аристократией, посредством их эксплуатации ею… Аристократы и крестьяне обычно отделены друг от друга глубокими культурными различиями, в том числе языковыми, религиозными, а иногда расовыми. По сути они представляют собой две нации (термин, примененный Дизраэли по отношению к высшим и низшим классам Британии XIX века), хотя смысл слова „нация“ в его современном значении не совсем верен в данном случае».
Во многих отношениях Россия оставалась империей такого типа вплоть до начала XX века.
Империя азиатского типа предполагает огромный разрыв между элитой и массами. В Европе XVI–XIX веков государства двигались в направлении интеграции масс в национальную общность, зачастую кристаллизовавшуюся вокруг королевского двора, армии становились больше и лучше экипированными, экономики развивались, а из несметного числа местных диалектов формировались общеупотребительные языки.
Россия неуклюже барахталась между этими двумя различными политическими тенденциями: ее бюрократические системы оставались преимущественно азиатскими, тогда как культура стала европейской. Если Россия хотела сохраниться как империя, у нее не оставалось иного выбора, как превратиться в европейскую великую державу, так как от западных соседей ее не защищали никакие естественные барьеры. Но за это пришлось дорого заплатить: начиная с XVII века высокая культура, какую Россия предлагала своим народам, была заимствована извне, у той культуры и того образа жизни, которые России приходилось имитировать, чтобы выдержать соревнование с европейскими державами. В этом ее отличие, например, от Китая, культура которого развивалась внутри страны. Выбор в пользу Европы означал, что имперские традиции России были чужды народу, чье имя она носила, и не соответствовали прежним государственным традициям. Вызванные этим противоречия особенно обострились в конце XIX века, когда «европеизация» России ускорилась и другие европейские державы становились нациями.
