Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
Впрочем, на самом деле все это тоже не очень существенно. Ведь революционных потрясений не могло не быть и неизбежность их во многом была связана как раз с развитием образования и ростом просвещения. Как бы парадоксально это ни прозвучало, чем больше царское правительство заботилось о всеобщем образовании, тем больше оно приближало собственное падение.
Даже без социологических сводок совершено очевидна прямая связь между уровнем образованности подданных Российской империи и их нелояльностью к власти императора и всему существовавшему тогда режиму. Наиболее верноподданнически были настроены крестьяне и городские мещане, среди которых было больше всего неграмотных или малограмотных (причем, как и сегодня в случае с поддержкой Путина, до революции поддержка царя вовсе не означала поддержки правительства и госаппарата). Крестьяне вплоть до 1905 г. были охвачены монархическими настроениями, и лишь когда Столыпин именем государя стал проводить насильственную приватизацию, в ходе которой крестьян, не желавших делить общинную землю, расстреливали из пулеметов, наступило разочарование. Монархические настроения имели место и среди рабочих, где в 1905 г. действовали многочисленные ячейки черносотенных организаций. Хотя рабочие, конечно, были гораздо революционнее, но во многом за счет пропаганды, которую вели в их среде революционные интеллигенты. Неслучайно Ленин в 1902 г. в работе «Что делать?» откровенно признал, что без помощи революционеров-интеллигентов рабочие сами не поднимутся выше уровня экономических протестов. Это было признание пропагандиста-практика, который до этого немало поработал в рабочих кружках и знал ситуацию.
Самой же враждебной по отношению к самодержавию группой, стремящейся к уничтожению режима, была интеллигенция, то есть слой населения, который был и наиболее образованным. Университетская профессура была почти сплошь либеральной и принимала активное участие в событиях 1905 г., пока они не переросли в вооруженные восстания. Именно университетская интеллигенция стала базой парии конституционных демократов, которая была подлинной создательницей и осуществительницей «проекта Февраля». Интеллигенты составляли базис и других, более радикальных партий. Так, верхушка партии эсеров, именовавшейся крестьянской партией, сплошь состояла из интеллигентов. То же касалось и социал-демократической рабочей партии. Показателен состав Политического Бюро ЦК РСДРП(б), созданного в октябре 1917 г. перед восстанием. Туда входили Ленин, Бубнов, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Сталин, Троцкий. Ни один член этого Политбюро никогда не работал на заводе или на фабрике и не был пролетарием по социальному происхождению. Все они принадлежали к разночинской интеллигенции. Ленин был дворянин, Бубнов – сын купца, Сокольников – сын врача, Зиновьев – сын мелкого предпринимателя, Каменев – сын инженера, Троцкий – сын зажиточного землевладельца-арендатора. Выходцем из простонародья был только Сталин (но и он был не пролетарием по происхождению, а сыном кустаря-сапожника и крестьянки).
Учителя, врачи, агрономы и т. д. начиная со второй половины XIX в. в большинстве своем были распространителями революционных идей на самых разных уровнях общества.
Наконец, российское студенчество было настроено крайне радикально. Один из авторов знаменитого сборника «Вехи» кадет Изгоев сетовал, что дореволюционный российский студент, в отличие от своего западноевропейского коллеги, не столько учился, сколько занимался пропагандистской, кружковой деятельностью, писал прокламации и петиции, «защищал права народа». Студенты и даже выпускники университетов, ставшие обычными мирными учителями и врачами, стыдились, что они «не положили жизнь на алтарь борьбы за народное дело», то есть, выражаясь менее витиевато, стыдились того, что они… не стали членами подпольных террористических группировок и не оказались в тюрьме или на виселице. В период откровения, по словам Изгоева, такой инженер сетовал своим товарищам, что он «опустился», то есть перестал заниматься революционной деятельностью, которой он краткое время занимался во время учебы в университете. Можно себе представить германского инженера, ставшего человеком обеспеченным и главой семейства и сетующего, что он не пошел в бомбисты? В дореволюционной России же это было нормой.
Даже гимназисты в Российской империи были охвачены революционными настроениями, держали под партами запрещенные книги и газеты, устраивали забастовки и бойкоты. Вспомните автобиографию Маяковского, в которой он пишет о своих гимназических годах: «под партой – „Анти-Дюринг“». А ведь Владимир Маяковский, который, между прочим, был наследственный дворянин, учился, как бы сейчас сказали, в «элитной» пятой гимназии города Москвы. Там же и тогда же, например, учились сын тогдашнего ректора Московского университета С.Н. Трубецкого Николай Сергеевич Трубецкой – будущий выдающийся языковед и культуролог-евразиец, или сын крупного художника-передвижника Леонида Пастернака – Борис Пастернак, будущий знаменитый поэт.
Очень выразительно причины этого феномена описал другой евразиец – экономист Яков Садовский в статье, написанной уже в пражском изгнании. Ситуацию, которая существовала в российском дореволюционном образовании, в частности среднем, гимназическом, Садовский называл достойной имени анекдота, если бы она не привела к такой трагедии. Он желчно иронизировал: «В стране царей и самодержавия, под носом у попечителей округов, по одобренным свыше учебникам, молодежь воспитывалась в глубоком уважении и даже любви к Аристогитону, Демосфену, Бруту и им подобным… В школе у нас все эти бунтари и убийцы обрисовывались как герои, совершившее величайший в истории человечества подвиг». Имеется в виду, что на уроках по древним языкам и древней истории гимназисты самодержавной России изучали тексты, прославляющие цареубийц, обличающие единоличное, монархическое правление как «тиранию» и «деспотизм» и провозглашающие идеалы республики! И речь идет не только о древних цареубийцах и древней римской республике. Садовский продолжает: «В наших школах открыто проповедовался культ „великой французской революции“, а с ней заодно и всех революций. Революция вообще обрисовывалась, как панацея от всех зол. Творить новую жизнь можно-де только революционным путем. Впасть в революционное состояние, нирвану наших времен, было светлой мечтой почти всех наших преподавателей истории. Стремление дожить до революции, погрузиться в нее и быть счастливыми – вот что вбивалось как идеал в головы 15–16-летних мальчиков и девочек».
Разумеется, замечает Садовский, все это сопровождалось насаждением исподволь мысли о том, что Россия – страна отсталая, малоцивилизованная, а страны Запада, и прежде всего страны, пережившие свои «славные революции» и вставшие на конституционно-монархический или республиканский пути развития – это страны передовые и просвещенные. «Такое отношение к своей истории повлекло укоренение неуважения к себе в русском народе, – констатировал Садовский, – развило чувство неуверенности в своих способностях и силах».
Неудивительно, что у гимназиста Маяковского – дворянского отпрыска, представителя элиты дореволюционной империи, перед которым были открыты двери университета и все пути официальной карьеры, – под партой были книги радикальных немецких революционеров… И неудивительно, что, поучившись в такой гимназии, Маяковский стал не певцом империи, как Киплинг, а певцом марксистской республики.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
