Перу той же И. Осиповой принадлежит статья, фактически отрывшая новый этап в источниковедении темы. Автор впервые в историографии попыталась документировать архивной информацией конкретное легендарное событие, так называемое «ретюнинское восстание» 1942 г. в Воркутлаге'. В 1995 г. итальянский историк Марта Кварери опубликовала статью о Кенгирском восстании 1954 г. Автор не только поставила волнения, бунты и забастовки заключенных Гулага в контекст общего кризиса системы репрессий и принудительного труда в СССР, но реконструировала конкретное событие, опираясь как на мемуарные источники, так и на рассекреченные документы МВД СССР23. Событиям 1953 г. в Речном лагере посвящен специальный параграф в книге Н.А. Морозова24. К сожалению, М. Кравери и Н.А. Морозов, реконструируя события на основе официальных документов МВД и мемуарных свидетельств участников и очевидцев, не определили критерии, по которым они оценивают достоверность той или иной информации. В результате повествование представляет собой монтаж разнородных источников, без объяснения причин того, почему авторы повествования отдают предпочтение то мемуаристам, то гулаговским бюрократам.
Восстанию заключенных особого Горного лагеря (май-август 1953 г.) посвящена электронная публикация статьи Аллы Макаровой25. Автор рассмотрела предпосылки восстания, которые она трактует достаточно широко, в контексте истории воссозданной в годы войны политической каторги и системы особых лагерей. Алла Макарова одной из первых в литературе по истории политического сопротивления в Гулаге обнаружила вкус и потребность в терминологических изысканиях. В разделе «Почему события лета 1953 года в Норильске мы называем восстанием» Макарова фактически зафиксировала несводимость норильских событий к какой-либо известной форме сопротивления. Она признается, что понимает неточность термина «восстание», ибо «восставшие не имели оружия, более того, добровольно отказывались от различных попыток вооружить их». Она не принимает определений «мятеж», «волынка» и «массовое неповиновение заключенных лагадминистрации», хотя вряд ли можно всерьез рассматривать в качестве аргумента то, что этими терминами «пользовались суд, прокуратура, и лагерная администрация, в соответствии с их желанием видеть в протесте заключенных лишь простой в работе и массовое хулиганство, беспорядок, анархию в брошенных надзирателями зонах». Не согласна Макарова и с термином «забастовка», ибо «зародившаяся в зонах ненасильственная оппозиция, вынужденная действовать в рамках советской законности, нашла еще множество (небывалых прежде) форм: митинги и собрания заключенных для выработки общих требований, массовая голодовка, письма, жалобы, заявления, просьбы, обращения в советское правительство и многое другое...». В конце концов, Макарова приняла термин «восстание», практически полностью очистив его от первоначального и общеупотребительного смысла - подразумевая не «антисоветское «вооруженное контрреволюционное восстание», «а его противоположность — «восстание духа» — высшее проявление ненасильственного сопротивления бесчеловечной системе ГУЛАГа».
Терминологические рассуждения А. Макаровой представляют собой бесспорный интерес, но совсем не потому, что вносят ясность в проблему. Наоборот, противоречивость позиции автора фиксирует методологические бреши и спорные подходы не только к изучению Красноярского «Мемориала»: http://memorial.krsk.ru массовых выступлений заключенных Гулага, но и последующих массовых беспорядков на воле. Суть же проблемы заключается в том, что, описывая те же события в Норильске, можно, при желании, обосновать любое определение - и мятеж, и бунт, и волынка, и забастовка, и восстание. Все будет правильно, и все - неточно. Поэтому стремление историографии к мнимой ясности определений заставляет игнорировать действительный профиль событий, сочетавших в себе не только «ненасильственную оппозицию» или «максимально демократическое правление», «республику заключенных», как безапелляционно считает Макарова, но и закулисные действия подпольных групп украинских националистов, по привычке не брезгавших насилием и террором для удержания заключенных в орбите своего влияния.
В целом, в «конфликтной» истории послевоенного и послесталинского СССР элементарного знания фактов не хватает порой даже больше, чем новых идей. А большинство событий до сих пор просто не описаны историками. Это и многочисленные волнения на целине 1950-60-х гг. (кроме Темиртау26), и солдатские бунты, и насильственные этнические конфликты в местах ссылки «наказанных народов» и там, куда они после смерти Сталина возвращались. Это волнения верующих, протестовавших против закрытия монастырей и храмов, и хулиганские бунты 1950-1960-х гг. Мало известны историографии такие «предшественники» Новочеркасска как происходившие в 1961 г. краснодарские события, муромский «похоронный» бунт, беспорядки в Александрове, волнения в Бийске. Почти отсутствуют в исторической литературе описания большинства беспорядков периода «позднего Хрущева» («сталинистские» выступления в Сумгаите, волнения в Кривом Роге и т.п.) и «раннего Брежнева».
Источники изучения конфликтных взаимоотношений народа и власти в период «либерального коммунизма» столь же обширны, сколь и малоизвестны. Это объясняется как «секретным» характером событий в советское время, так и незавершенностью работы по рассекречиванию посвященных этим событиям документов в 1990-е гг. В советской периодической печати 1950-начала 1980-х гг. интересующая нас информация фактически отсутствует. Исключение составляют краткие газетные заметки о судебных процессах участниками беспорядков, публиковавшиеся иногда в местной и (реже) в центральной печати. Большинство этих пропагандистских и совершенно неинформативных материалов появлялось в газетах в начале 1960-х гг., когда хрущевское руководство попыталось использовать новую тактику борьбы с подобными государственными преступлениями - публичное запугивание населения жестокостью приговоров. Практика такого запугивания оказалась неэффективной, вскоре от нее отказались, и над массовыми беспорядками вновь опустилась завеса секретности.
Первые профессиональные публикации документов о массовых беспорядках хрущевского и брежневского времени начали появляться в российской научной периодике в первой половине 1990-х гг. Особое значение имела опубликованная в журнале «Источник» «Справка о массовых беспорядках, имевших место в стране с 1957 г.», подготовленная в марте 1988 г. Председателем КГБ СССР Чебриковым для Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева27. В справку КГБ попали далеко не все известные нам случаи массовых беспорядков 1957-1987 гг. Отчасти это объясняется формальными критериями отбора информации. В выборку, как правило, включались события с числом участников не менее 300 человек и, вероятно, только в том случае, когда действия зачинщиков и организаторов квалифицировались по соответствующей статье УК РСФСР и других союзных республик (массовые беспорядки). Ряд важных событий был просто пропущен составителями документа. Это, в частности, чеченский погром в Грозном и волнения молодых рабочих в Темиртау Казахской ССР (1958 г.).
