В конце лета 1942 года, через 2,5 года после начала моего ученичества, мне пришлось явиться для регистрации в призывном пункте, включая физическое обследование и предварительную классификацию. Полсотни неодетых молодых людей болтались по пивной, дожидаясь своей очереди встать в круг, нарисованный белым мелом на деревянной дорожке для игры в кегли.
В пяти метрах от мелового круга трое военных, сидящих за длинным столом, решали, осмотрев очередного голого Адониса, в какую часть Вермахта он годен. Фактически их первой заботой было пополнение тех частей Вермахта, которые несли наибольшие потери. То есть в первую очередь пехоты.
Я слышал, что такие тройки, особенно в городах, брали механиков и электриков в танковые войска. Моя квалификация, какой бы низкой она ни была, пошла в зачет, и мне сказали, что мне светит батальон пополнения личного состава танковых войск.
Весь процесс регистрации имел привкус архаичности и излишней строгости, переходящей в комизм. Не считая прочих мелких унижений, таких, как приказ двигаться быстрее, каждый парень во время осмотра в меловом круге должен был по команде повернуться кругом, наклониться и показать военным свой анус, руками раздвинув ягодицы. Как говорили, на этой стадии «мустерунга» рекрутов проверяли на геморрой.
Не помню, как называлась по-немецки эта пивная в Вильгельмсхафене, но два и три четверти года спустя она была известна как «Старборд лайт» («правый отличительный огонь». — Прим. перев.) и обслуживала британцев из состава ККГ — контрольной комиссии по Германии.
В начале октября 1942 года я получил повестку, по которой должен был явиться 1 ноября в 10-й батальон пополнения личного состава танковых войск в Гросс-Глинике, к западу от Берлина по дороге в Потсдам.
Об этом моменте еще нужно сказать, что 17 августа 1943 года я сдал последний экзамен на квалификацию рабочего-электрика. Я получил короткий отпуск и смог пройтись в форме ремесленной школы. Поскольку я служил в Вермахте, мне предоставили полгода на учебу и прохождение практики, с 1 ноября 1942 года до 25 апреля 1943 года. Это называлось «отсрочка на полгода».
Глава 3
Первые полгода военной службы
К самому началу ноября 1942 года казармы запасного батальона в Гросс-Глинике были так переполнены, что новобранцев пришлось размещать в больших танковых гаражах за зданиями казарм. Хотя в части не было танков, к сравнительно недавно построенным казармам были пристроены гаражи.
Несколько недель по утрам многим новобранцам, выбранным наугад, приходилось по многу раз отжиматься на мокрой от мочи земле у входа в гараж, где десятки солдат облегчались предыдущей ночью. Первые несколько дней, пока новобранцам не выдали полевую серую форму-фельдграу, они отжимались в своей гражданской одежде.
Со временем каждому новобранцу в 10-м запасном батальоне выдали расчетную книжку. Ему также давали овальный личный жетон из нержавеющего металла, с тремя длинными отверстиями по продольной оси, по которым он переламывался. На каждой половине жетона были написаны три вещи: группа крови владельца, номер его военной части (в моем случае Stannkompanie — «учебная рота») и его личный номер. На моем жетоне, который я до сих пор храню, написано:
0
Stamm.Korp. Pz. Ers. Abt. 10
862
Штампованный из 0,5-мм листа жетон имеет размеры 7 см на 5 см. Не бренча на ходу, он висел на шее на шнурке, похожем на ботиночный, который был продет в две дырки у края верхней части; в нижней части, которую отламывали и забирали в случае смерти владельца, была всего одна дырка.
Гаражи батальона пополнения стояли у одной стороны мощеного плаца, в самом его центре торчал стальной флагшток, на котором развевался флаг Рейха. На этой чертовой площади, где ежедневно происходила одна и та же трагикомедия, новобранцы должны были собраться, чтобы принести присягу.
В день присяги по углам плаца, лобовой броней к флагштоку, встали четыре 25-тонных «панцера-4», прибывших из какой-то другой танковой части, пушки задраны вверх, как руки в нацистском салюте.
Каждая из четырех пушек как будто целилась во флаг, непосредственно под которым, в присутствии высшего начальства, стояла по стойке смирно дюжина новобранцев, представлявших товарищей, которые выстроились в отдалении. Эти 12 парней должны были эхом повторять, от имени приятелей, далеко разносившиеся жесткие слова присяги.
Делегаты под флагштоком послушно повторяли, отрывок за отрывком, как было велено, слова присяги, которые целиком звучали так: «Именем господа торжественно клянусь фюреру Германского рейха и немецкого народа, Адольфу Гитлеру, и Верховному командованию Вермахта, безоговорочно повиноваться и, как храбрый солдат, в любой момент отдать жизнь во исполнение этой клятвы». Без сомнения, большинство стоявших в строю ни разу в жизни не испытывали ничего подобного.
В фельдграу, которую дали нам, новобранцам, в Гросс-Глинике, не входила шинель — наверное, потому, что вне казармы мы постоянно бегали. Однако во время перерывов холод возвращался. В окрестностях Берлина большую часть ноября и декабря средняя температура воздуха была около нуля по Цельсию.
Снаружи в холодные дни каждый из нас иногда грел онемевшие от холода руки, на которых не было перчаток, хлопая по обтянутой штанами заднице товарища. Поскольку это странное занятие, за которым следовал неминуемый ответ, было введено по приказу унтер-офицера, оно, наверное, опиралось на немецкую военную традицию.
Каждый день в Гросс-Глинике был заполнен делами, часто незапланированными, направленными на то, чтобы вколотить в новобранцев безоговорочное повиновение.
Всю ночь пролежав в комнате казармы, рассчитанной на втрое меньшее количество народу, 18 парней, услышав от двери рев дежурного унтер-офицера «Подъем!», по его свистку мчались в умывальную. Там обязательно шнырял, по крайней мере, один унтер, ищущий, кто из рядовых откроет кран, не сняв нижнюю рубаху.
«Ты, грязная свинья!» — орал он на каждого, кто хотя бы посмотрел на кран, не оголившись до пояса. Любой намек на влажный воротник нижней рубахи вызывал разнос: «Ты, мягкий хрен! Ты, неженка! Ты, онанист! Вылезай из рубахи!»
После подобного унижения или побывав при нем зрителем, новобранец не бежал в столовую за добрым завтраком. Нет, сэр, — он возвращался в душную с ночи комнату и отрезал кусок от трети пайковой буханки, полагавшейся на несколько дней. Если больше не было маргарина, эрзац-меда или совершенно резиновых сосисок, на хлебе сверху был только его палец.
В окошке каптенармуса, низкой темной дыре в стене с низкой дверью, в самом конце зала, ему наливали в крышку от котелка чуть теплого «Неггершвайса» («негритянского пота», то есть кофе).
Скудные пайки напоминали о поговорке «каптенармус порезал палец» — то есть порезал палец, нарезая микроскопические порции.
Пайки было предписано хранить в своих шкафчиках, при условии, кроме прочего, чтобы нигде не было видно ни грязных ножей, ни крошек. Кража пайка — или чего-нибудь еще — из незакрытого шкафчика могла привести к тому, что жертву кражи обвиняли в побуждении товарища к краже.
