Глядя в зеркало: казак в еврее и еврей в казаке
Чем же объяснить зачарованность Бабеля обитателями нового становящегося мира — казаками Первой конной армии? Парадоксальный ответ на этот вопрос в том, что Бабель отождествлял казаков с евреями, аутсайдерами. Это кажется нонсенсом, ибо казаки преследовали евреев еще задолго до кровавой гайдаматчины. Однако казаки обладали особыми и не только героическими свойствами лихих воинов. Бабель испытывал к ним любопытство художника, потому что они были созвучны еврейской инаковости — они были «другими», ибо существовали в пограничье российского общества, выступали его инсайдерами, поскольку принесли присягу Красной армии, но оставались аутсайдерами с точки зрения общества в целом. В отличие от евреев, они отнюдь не были интеллигенцией — то есть Бабель столкнулся с народом столь же «иным», сколь «иным» был его собственный народ, с людьми, которые сознательно предпочли сражаться под чужим флагом, притом что никогда не смогут слиться с теми, для кого этот флаг родной.
Писателя завораживало и притягивало это странное метафорическое сродство казаков и евреев. Тем более сравнение евреев и казаков героизирует первых и гуманизирует вторых. В повести «Эдо и Эйнам» великого еврейского писателя Шмуэля-Йосефа Агнона рассказывается легенда о еврейском племени великанов — об одном из потерянных колен, которое обитает в далекой пустыне и может принести избавление своему народу. Этот мифический образ евреев-великанов — явно отчужденных, но глубинно родственных соплеменников, способных прийти на помощь в эпоху страданий и бедствий, — мог сыграть определенную роль в этом необычном сближении, использованном Бабелем.
Различия между евреями и казаками многообразны, однако рассмотрим сходства. В первом рассказе «Конармии» («Конармия» — книга из 34 рассказов — сделала Бабеля звездой мировой литературы), «Переход через Збруч», Бабель устами Лютова повествует, как квартировал у еврейской семьи в Новограде. Большевики проигрывают войну, победа переходит к полякам. Лютов обнаруживает беременную женщину, двух евреев, «третий спит, укрывшись с головой и приткнувшись к стене». Лютов видит омерзительные условия, в которых живут эти евреи, замечает «обрывки женских шуб на полу, человеческий кал и черепки сокровенной посуды, употребляющейся у евреев раз в году — на Пасху». Он велит все убрать — быть может, это метафора избавления от прошлой жизни, сломанной, физически уничтоженной буйствующими поляками, и подготовки — во всяком случае, с точки зрения создателя Лютова — к чистоте и здоровью, которые несет революция. Возможно, разбитая посуда символизирует конец еврейской свободы от рабства, празднуемой на Песах, — и исчезновение этих черепков — немаловажный залог обретения избавления. Герой засыпает, и его будит беременная еврейка, потому что он кричит и бьется во сне, — чтобы не толкался, она укладывает его подальше от своего отца. Она снимает с отца одеяло, и Лютов видит, что старик не спит — он убит. «Глотка его вырвана, лицо разрублено пополам, синяя кровь лежит в его бороде, как кусок свинца». Женщина говорит, что это сделали поляки. Отец умолял их убить его на дворе, чтобы дочь не видела, но они не послушались. И с душераздирающим чувством, которое Бабель передает всего несколькими короткими фразами, беременная женщина кричит: «…он кончался в этой комнате и думал обо мне… И теперь я хочу знать, — сказала вдруг женщина с ужасной силой, — я хочу знать, где еще на всей земле вы найдете такого отца, как мой отец…»
Беременная еврейка, что носит в себе будущее, оплакивает смерть самого важного, что есть в ее жизни.
Позже Бабель предъявляет нам самого важного для казака «человека» — его коня. В рассказе «Афонька Бида» Конармию снова теснит неприятель, она внезапно получает поддержку местных мужиков, которые дерутся вместе с буденновцами «с величайшей старательностью», однако сдержать противника не удается. Быстро разделавшись с сутулым [еврейским] юношей в очках, слабаком, который дрался с «рассеянностью мечтателя», Бабель переключает внимание и неукротимое восхищение на казачьих лошадей. Взводный Афонька Бида, всеобщий любимец, убежден, что его возлюбленному коню не страшны никакие вражеские пули. Тем не менее коня ранили, «конь круто согнул передние ноги и повалился на землю».
В теле умирающего коня воплощается еврей, умирающий при погроме. «Прощай, Степан, — сказал он [взводный] деревянным голосом, отступив от издыхающего животного, и поклонился ему в пояс, — как ворочуся без тебя в тихую станицу?..»
Он лег лицом в рану, «струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его [коня] груди», но Афонька не шевелился. Коня пристрелили, но вечером Бабель/Лютов видит, что Афонька лежит подле сбруи своей лошади, неустанно, неотступно оплакивая ее смерть. «„С дому коня ведет, — сказал длинноусый Биденко, — такого коня — где его найдешь?“ „Конь — он друг“, — ответил Орлов. „Конь — он отец, — вздохнул Биденко, — бесчисленно раз жизню спасает. Пропасть Биде без коня…“» Конь Афоньки Биды, «его отец», мертв — и где еще на всей земле вы найдете такого отца, как мой отец?
Бабель сопоставляет кровавое убийство еврейского отца с кровавой смертью коня. И здесь, возможно, и находится разгадка увлечения Бабеля казаками и его стремления в кавалерию. Казацкий конь и еврейский отец отражают друг друга. Подобно тому как отцы суть заступники своих детей перед лицом опасностей жизни и праотцы — благодаря своим заслугам суть заступники для них перед Всевышним, так и конь — красивое сильное бессловесное животное — спасает и бережет воина от его врагов. И Бабеля эта необычная, но смелая красивая метафора завораживает — он видит солидарность еврейского мира своих отцов и конного мира казаков. Важно также добавить, что и сами казацко-еврейские взаимоотношения не так уж просто выглядят с еврейской стороны. Ибо евреи из Российской империи, ранние сионисты, охраняя свои земельные наделы от нападений арабов, представляли себя именно казаками. В новой ситуации они реализовывали и переворачивали полюсами трагический опыт, приведший и к возникновению сионизма, и к их практическому участию в строительстве еврейского национального очага.
Еврейскость рассказов Бабеля простирается далеко за пределы этих еврейско-казацких взаимных отражений. Противоречия между желанием войти в большой мир, а после Октября 1917 года и влиться в революционный поток привели к ситуации, которую можно охарактеризовать как война внутри: «да» субботе или «да» революции, но это — заведомо безнадежная битва.
Важно проследить эти «боренья с самим собой», как назвал это явление Борис Пастернак, чье имя нам еще встретится, поскольку возвращение Бабеля в актуальный мир советской и мировой литературы (начиная с ивритской) знаменательно совпадет с разгаром скандала вокруг «Доктора Живаго».
Опубликовав в журнале «Огни» свой первый рассказ «Старый Шлойме», девятнадцатилетний Бабель понял, что, работая с еврейской темой, важно обращаться не только к еврейским, но и к русским читателям. Единственный же способ этого достичь — примирить и сопоставить внешнюю позицию наблюдателя и собственные чувства и опыт. Лирический герой Бабеля сложился практически в самом начале творчества, начиная уже с рассказа «Детство. У бабушки». Ключ рассказа — в переключении с внутренней точки зрения на внешнюю, детскую. Мечта мальчика о побеге из душного замкнутого мира повторяется трижды. В этом рассказе есть парадоксальная фраза, которую можно было бы взять в качестве эпиграфа к теме отношения многих русских писателей и поэтов к своему еврейскому происхождению: «От всего хотелось бежать и навсегда хотелось остаться».
