Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
Образованность и книжная культура пребывали в плачевном состоянии. Ничтожны были тиражи книг (в большинстве священных и отчасти учебных), слишком мало было грамотных людей. Греческие патриархи и священники, часто приходившие на Русь, поражались невежеству русского духовенства, почти или совсем неграмотному, неспособному произнести более-менее связную проповедь. В стране практически отсутствовали инженеры, ученые, вообще образованные люди. Единственными носителями учености оказывались прибывавшие из Киево-Могилянской академии монахи польского и украинского происхождения, остававшиеся чужаками в русской православной среде. Сколь низок был авторитет Русской православной церкви, видно по событиям 1682 года, когда патриарх Иоаким подвергся глумлению и издевательствам во время Стрелецкого бунта и после него. Немыслимое для прежних времен событие — бесцеремонный обыск, который учинили мятежные стрельцы в кремлевских патриарших палатах в поисках прятавшихся везде родственников царя Петра, — прошел тогда как бы незамеченным на фоне бесчинств, царивших в тогдашней Москве.
А сколь примитивным, упрощенным стало русское искусство! Ведь токи византийской культуры, которые столетиями подпитывали русскую культуру, угасли, а изоляционизм — следствие религиозного неприятия окружающего мира — сыграл свою негативную роль: ушли в недосягаемое прошлое творения гениальных мастеров, подобных Феофану Греку, Андрею Рублеву, Даниилу Черному и другим выдающимся живописцам XV–XVI веков.
Россия предпетровской поры остро нуждалась в том, что ныне называют переносом знаний и навыков. Через Украину, через киево-могилянский ученый круг в Россию поступало слишком мало информации, а главное — в ней не было научно-технических знаний. Русское общество оказалось отрезанным от современного ему, бурно развивавшегося европейского мира с открытиями Декарта, Ньютона, Локка и других мыслителей раннего Нового времени. Нет, положительно нужно было рубить окно в Европу!
И, наконец, последний штрих системного развала. С 1682 года Россия вверглась в пучину смуты, нестабильности, острого династического кризиса, порожденного борьбой двух группировок — детей и родственников первой покойной жены царя Алексея Михайловича (Марии Милославской) и клана, образовавшегося вокруг второй жены Алексея Михайловича — Наталии Нарышкиной. Благодаря открытому вмешательству стрельцов острота распрей внутри элиты усилилась во время царствования его болезненного сына Федора и особенно после его смерти. Стрельцы на тот момент стали играть в политике роль корпуса янычар. Смуту сеяли также и честолюбивые персонажи из верхов, подобные боярину князю И. А. Хованскому. Семилетнее правление царевны Софьи не способствовало разрешению династического кризиса и закончилось ее свержением.
Словом, выходом из этого затянувшегося кризиса и стали Петровские реформы. Они были естественны и ожидаемы. Выражаясь высокопарно, можно сказать, что Россия выстрадала, выносила в себе необходимые ей преобразования. Ветер истории отчетливо дул в сторону реформ, и Петр этот ветер уловил…
Недоброжелатель:
Ну конечно! Петр уловил этот ветер, подхватил и обратил в ураган, уничтоживший Россию. В самом деле, почему же Вы считаете, что реформы в России были столь неизбежны? Все разговоры о системном кризисе в России накануне Петровской эпохи не более чем абберация — отклонение нашего сознания, современное конструирование прошлого, что типично для многих историков и публицистов, «подновляющих», осовременивающих историю. Не будем забывать, что Петр в ходе своей грандиозной деятельности «вытоптал» всю историческую поляну, уничтожил все пути-дорожки в будущее, возможности для иного развития событий. Он оставил нам только одну дорогу, и мы по ней, получив от царя толчок, точнее — добрый пинок, ломим до сих пор, не разбирая пути, а он, как справедливо писал историк М. П. Погодин, стоит сзади как надзиратель, и фигура его с течением времени не уменьшается, не исчезает за поворотом. Мою позицию защищать трудно, потому что я защищаю то, что могло быть, но не случилось, а Вы защищаете уже свершившееся, вполне реальное, насыщенное фактурой, жизнью. И все же отчего мы не можем допустить, что если уж России были необходимы реформы, то они могли быть иными — более мягкими, более естественными, без пролитой крови, без крайностей, без страдания народа и огромных людских и материальных потерь? Не станем забывать, что кроме сотен тысяч жизней, загубленных на стройках Азова, Таганрога, Петербурга, каналов и крепостей, армия в ходе, казалось, бесконечной двадцатилетней Северной войны потеряла около полумиллиона человек, причем боевые потери составляли всего лишь 20 процентов. При населении в 12 миллионов человек это ужасающая цифра, сопоставимая с потерями СССР в Великой Отечественной войне.
Но важнее другое — Россия второй половины XVII века в нашем обществе и в нашей науке представляется такой, какой ее видел и хотел видеть сам Петр Великий. Мы, как ни странно звучит, вольно или невольно тащимся в шлейфе его пропаганды, изображавшей допетровскую Россию в самых мрачных тонах и цветах. Чтобы оправдать страшную ломку старого порядка, Петр стремился дискредитировать Россию, какой она была в предшествовавшую ему эпоху. Царь-реформатор любил термин «старина» применительно к старой, отвергаемой им России. Нередко «старина» заменялась в личной переписке синонимами: «негодное», «смеху подобное», «вредное», «азиатское», «нерегулярное», «варварское», наконец, «московское». Все это объяснимо, если обратиться к истории жизни государя, понять истоки его ненависти к старой России, к ее традиционным ценностям, попытаться сформулировать его «философию борьбы». Несомненно, она стала следствием несчастливого детства и юности «опального царя», который в 10 лет пережил ужас Стрелецкого бунта мая 1682 года. Летописец сообщает нам, как стрельцы, жаждавшие крови близкого царской семье боярина Матвеева, оторвали его «от рук их царских величеств», отбросили мальчика-царя, оттолкнули князя Черкасского, пытавшегося своим телом закрыть Матвеева, разодрали на несчастном платье, сволокли из палат и сбросили с Красного крыльца на площадь, а там «рассекли его тело бердышами так, что ни один член целым не нашелся». Такое страшное потрясение не могло пройти даром для тогда юного Петра (недаром позже он запретил использовать слово «стрельцы»). Ужас мая 1682 года навсегда поселился в его сердце.
Помнил он и внезапное бегство царской семьи из Кремля сначала в Саввино-Сторожевский, а потом в Троицкий монастырь во времена «хованщины». В то время, по словам современника тех событий Сильвестра Медведева, «стрельцы всюду к ним, великим государям (то есть к Петру и его соправителю, брату Ивану. — Е. А.), приступали смело и дерзостно, и бутто великия люди и з бояры мешалися, и ставили всех чинов ни во что».
Опасался Петр и покушений во время правления Софьи, подозревая царевну и ее окружение в намерении убить его. И хотя достоверных свидетельств существования подобных планов у Софьи, ее приближенных князя В. В. Голицына и Ф. Л. Шакловитого нет, слухи муссировались, наводя ужас на царя и его окружение. Думаю, что увлечение военным делом, собирание «потешных» служили не только для потехи Петра, вроде охоты, но и для защиты в опасный час. Молодой Петр страшился будущего. Оно, в принципе, и не сулило ему — неопытному «опальному» государю без армии, финансов, поддержки дворян и церкви — ничего хорошего. Он, по существу, находился в руках своих врагов. Разве несколько десятков «потешных» могли бы защитить его от многотысячной правительственной армии с артиллерией и конницей? Поэтому ненависть, страх за свою жизнь и политическое будущее составили часть его мировосприятия, стали важными факторами, определявшими образ мышления. Все это сказывалось и на его восприятии Москвы, Кремля, традиционной России и ее деятелей.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
