Действительно ли Абеляр был «самым ничтожным», то есть наихудшим из учеников Росцелина? Надо сказать, что Абеляр на протяжении всей жизни нес на себе некий отпечаток воззрений своего первого учителя, ибо для Росцелина универсалии, такие, как род и вид, были всего лишь словами и ничем иным. И если однажды ученик и отошел от этой концепции, если он в конце концов и выступил в качестве противника своего бывшего наставника из Лоша, то все же легкий намек на приверженность идеям, воспринятым в самом начале обучения, сохранился.
Без сомнения, образование Абеляра не ограничивалось изучением одной только диалектики. Как и все школяры того времени, он был приобщен к «семи свободным искусствам», на которые тогда подразделялись разнообразные области или ветви знания; естественно, он изучал начало всех начал в образовании — грамматику, не только и не столько то, что мы сейчас обозначаем этим словом, но и все то, что ныне подразумевается под более общим термином «филология», то есть литературу. Он был очень хорошо знаком с произведениями древнеримских (тогда говорили: латинских) авторов, чьи тексты в ту эпоху были известны и изучались: Овидия, Лукана, Вергилия и многих других. Он изучал риторику и упражнялся в искусстве красноречия, к которому питал естественную склонность, а также, как мы уже знаем, и в диалектике, то есть в умении вести дискуссию; что касается других областей знания, таких, как арифметика, геометрия, музыка, астрономия, они интересовали его гораздо меньше; Абеляр признавал, что чрезвычайно слаб в математике, хотя он и прочел трактат Боэция, составлявший основу основ этой отрасли знания.
Заметим, что Абеляр, подобно большинству представителей духовенства того времени, обладал кое-какими познаниями в древнегреческом и древнееврейском языках, не очень обширными, но достаточными для того, чтобы постичь смысл некоторых отрывков из Священного Писания. Из наследия великих греческих мыслителей он был знаком только с произведениями, переведенными на латынь и получившими распространение в странах Запада: из творений Платона — «Тимей», «Федон», «Государство», из произведений Аристотеля — «Органон»; к тому же следует заметить, что знакомство с произведениями авторов Античности в основном происходило посредством изучения комментариев различных авторов, писавших на латыни, авторов как античных, таких, как Цицерон, так и средневековых, таких, как Боэций.
«Наконец я прибыл в Париж». Это слово «наконец» очень сближает Абеляра с нашим временем, ведь сегодня любой студент, изучающий философию и начавший постигать курс наук в провинции, в одном из университетов, выразился бы именно так и никак иначе. Абеляр не сообщает нам никаких подробностей о своем путешествии. Примерно в тот же период некий монах из Флери (Сен-Бенуа-сюр-Луар) Рауль Тортер, проделавший путь от городка Кан до городка Байё, оставил нам очень живое, красочное описание этого маршрута; он с восхищением описал все товары, увиденные им на рынке в Кане, и рассказал о том, как повстречал на дороге кортеж короля Англии Генриха I, о том, что король был облачен в пурпурную тунику, что ехал он в окружении свиты, состоявшей из оруженосцев и щитоносцев, и что за королевским кортежем следовал настоящий зверинец, где имелись дикие животные, в том числе один верблюд и один страус. Монах рассказал, как он, оказавшись на морском побережье, стал свидетелем охоты на кита, каковую он и живописал в самых красочных выражениях, а завершалось повествование сообщением о том, что ему показалось, будто бы его отравили неким напитком, а именно кислым вином из виноградных выжимок, — им он угостился, добравшись до Байё. Но мы должны отказаться от поисков как в «Истории моих бедствий», так и в иных произведениях Абеляра описаний конкретных деталей, ибо Абеляр — философ, а не повествователь. Представляется наиболее вероятным, что Абеляр, сын богатого (или просто состоятельного) сеньора, ободрявшего его в стремлении продолжать учение, не оказался в той толпе, состоявшей в основном из очень бедных, даже нищих школяров, что брела по дорогам в облаках пыли; вероятно, он совершал путешествие так, как путешествовал в те времена всякий состоятельный человек, то есть верхом, быть может в сопровождении слуги, останавливаясь на ночлег в придорожных кабачках; следуя с запада, он направлялся, вероятно, по той дороге, чьи следы даже сегодня заметны на плане Парижа: это прямая линия, образованная улицами Томб-Иссуар, Сен-Жак и Сен-Мартен.
Быть может, Абеляр приближался к Парижу в небольшой группе школяров. Школы Парижа еще только обретали известность и доброе имя; да, разумеется, школа Нотр-Дам-де-Пари собора Парижской Богоматери существовала уже давно, основана она была, вероятно, еще во времена правления королей из династии Каролингов, но только в конце XI века, совсем незадолго до прибытия в
Париж Абеляра, стал нарастать поток школяров, желавших продолжить образование в Париже. Так, известен лотарингец Ольбер, ставший впоследствии аббатом в Жемблу и обучавшийся в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре; известен и некий Дрогоний, который, вероятно, преподавал в одной из школ на острове Сите; совсем близко к Абеляру по времени шла молва и об уроженце Льежа по имени Губальд, преподававшем в школе на холме Святой Женевьевы; известно также и то, что земляк Абеляра бретонец Роберт д’Арбриссель тоже прибыл в Париж, чтобы совершенствоваться в науке, которую мы называем словесностью, или филологией. Но только с появлением в Париже прославленного диалектика Гийома из Шампо и самого Абеляра в качестве учителя утвердилась слава Сите как средоточия учености. Поэт Ги де Базош, живший во второй половине XII века, утверждал, что Париж выбрали в качестве места жительства семь сестер, то есть семь муз искусств, а англичанин Готфрид Винсальвский, живший чуть позднее, сравнивая Париж и Орлеан, заявил:
«Париж в области искусств распределяет хлеб, коим питают сильных, Орлеан же питает своим молоком тех, кто еще лежит в колыбели».
Современник Абеляра, Гуго Сен-Викторский в одном из своих трактатов, написанных в форме диалога, нарисовал очень живую картину, изображающую толпу парижских школяров и ту страсть к познанию, тот пыл, что ими движет:
— Повернись в другую сторону и смотри.
— Я повернулся и смотрю.
— Что ты видишь?
— Я вижу много школяров. Толпа их велика; я вижу здесь людей всех возрастов: детей, подростков, юношей, стариков. И изучают они разные дисциплины. Одни учатся произносить новые звуки и издавать необычные слова. Другие прилагают усилия к тому, чтобы познать правила склонения слов, их состав, их образование, сначала их слушая, а затем многократно повторяя вслух и про себя, как бы записывая их в памяти. Другие трудятся над восковыми табличками, выводя на них при помощи стилей[11] буквы. Другие рисуют разнообразные фигуры, чертят линии, набрасывают контуры различных очертаний и разных цветов, уверенно водя перьями по пергаменту, ибо руки их тверды. Другие же, горя более пылкой страстью и побуждаемые большим усердием, ведут между собой споры о важных вещах, по всей видимости, взаимно и обоюдно стремятся одержать победу над соперником при помощи изворотливости ума и изощренных аргументов. Я вижу также и тех, кто занят вычислениями. Другие, пощипывая пальцами струну, натянутую на деревянной подставке, извлекают разнообразные мелодии; иные объясняют, что означают разнообразные линии и рисунки, что есть такое меры длины и объемов; другие описывают расположение светил и их ход по небосклону и объясняют при помощи разнообразных инструментов явления, происходящие на небесах, и вращение планет; есть и такие, кто рассуждает о природе растений, о телосложении человека, о его свойствах, о различных особенностях и действиях.
