Звуки флейты отзывались во мне физической болью. Я что есть сил сжал зубы — два года не было этих приступов, этой вакханалии безумия и страха! И вот сейчас из прошлого, из самых дальних его казематов, крадущейся походкой приближалась та, при виде которой у меня темнело в глазах, и сводило горло, и легкие забывали сделать очередной вдох… Я не хотел, чтобы англичанин видел мое лицо, отвернулся и почувствовал, как дрожат губы, как дрожь распространяется по всему телу… И точно так же, как два года назад, в последний момент между мной и пропастью отчаянья возникла LP: взяла за руку и увела в безопасное место. Я представил ее, потерянно сидящую в одном носке на краю кирпичного топчана в дешевом гостиничном номере, и жалость, которую уже почти испытывал к самому себе, уступила место нежности и желанию быстрее оказаться с ней рядом.
— Мне пора! — сказал я, готовый сорваться с места.
Риччи спрятал флейту и молча смотрел, как солнце поднимается из-за горы.
— Не волнуйтесь. — Я впервые за все время заметил на лице своего собеседника подобие улыбки. — Все будет хорошо!
Странное дело, этот куривший вонючие сигареты бродяга внушал мне уважение. И я готов был поверить его пророчествам. Но больше он ничего не сказал.
— Что это за мелодия? — спросил я, просто чтобы о чем-нибудь спросить.
— Не догадались? — удивился англичанин. — Последняя песня Рупамати.
Настала моя очередь удивляться:
— А я решил, что это легенда! Вы историк?
— Нет, — ответил Риччи и встал со скамейки. — Просто часто бываю в Манду.
Мы поднимались по тропинке вверх к павильону Рупамати и молчали. Проходя мимо восточной беседки, Риччи набросил на голову капюшон и сказал:
— Десять лет назад у меня здесь погибла жена. — И после паузы добавил: — Скорее всего, оступилась.
Я дернулся в его сторону, но из-под капюшона на меня смотрели спокойные, ничего не выражающие глаза.
— Вы слишком впечатлительны, — заметил англичанин. — Проживая чужие беды, мы примеряем их на себя.
От некогда великолепной столицы великого султаната осталась пара сотен бедняцких домиков. Они, как деревенские дети к подолам матерей, жались к искореженным стенам древних дворцов. Единственным сооружением, прошедшим сквозь века без видимых повреждений, была стоявшая посреди поселка огромная мечеть. Возле входа в нее толпились старики в чалмах. С ними было несколько мальчиков. Не доходя до мечети, Риччи остановился и, повернувшись ко мне, спросил:
— Вы надолго сюда?
— Нет, после обеда уедем, — ответил я.
На лице англичанина на мгновение отразилось недоумение, но оно тотчас приняло прежнее выражение.
— Что ж, — сказал он. — Ни к чему стремиться увидеть Аллаха. Главное, не забывать, что Аллах видит тебя.
Я не понял, что он хотел этим сказать. И тогда он пояснил:
— Вы торопитесь уехать, но Манду — не то место, которое скоро вас отпустит.
На прощанье он протянул мне руку, на ладони лежала уже знакомая старинная монета.
— Это вам, — сказал англичанин. — На память о Манду.
Я разглядывал монету, невольно задерживая собеседника. Было в рассказанной истории какое-то противоречие — но какое, я не мог понять! Наконец я еще раз перевернул монету и, вглядываясь в изображение девушки, спросил:
— А кто чеканил эти деньги?
— Я, — просто ответил бродяга и, смешавшись с толпой стариков у входа, исчез в мечети.
Напротив нашего отеля стоял «амбассадор». При виде меня Саид выскочил из кабины и распахнул дверцу. Он успел побриться и выглядел так, словно ночевал не в машине, а в роскошной гостинице. Я отрицательно покачал головой и направился в угол двора, туда, где находился наш номер.
Уже на подходе я почувствовал неладное: дверь была слегка приоткрыта и изнутри доносились слабые всхлипывания. LP сидела на каменном ложе и, уперев кулаки в щеки, жалобно, совсем по-детски, плакала, утирая слезы носком.
— Ну что ты? Что? — Я встал на колени перед ней и попытался ее обнять.
— Ты бросил меня… Я проснулась от холода, а тебя нет, — продолжала всхлипывать LP, и я не знал, что ответить. — А еще мне приснилось… мне приснилось… мне…
И она зарыдала так, словно все это время сдерживала горе внутри, а сейчас выпустила его наружу.
Маленький Будда
Санчи
Дорога из Манду в Санчи длинна и однообразна. Пару раз, завидев придорожные храмы, я обращался к Саиду за разъяснениями, но тот выдавливал из себя жалкое сипение и обреченно показывал на замотанное тряпкой горло. При этом усы его топорщились так печально, что мне становилось стыдно за эксплуатацию больного водителя. Прошлой ночью в Манду я чуть было не вытащил его из автомобиля, где он готовился провести ночь, и не привел с собой в наш скромный номер. Меня остановила лишь перспектива ночлега на каменном ложе втроем: а спать на земляном полу недужному шоферу было вряд ли полезнее, чем в «амбассадоре».
Некоторое разнообразие поездке добавляли мелкие неурядицы. За Индором мы догнали моторикшу с молодоженами и дюжиной свисавших с боков свадебных гостей. Невеста была так хороша, что я не удержался и послал ей воздушный поцелуй. Вероятно, этого делать не стоило — лицо жениха перекосилось от ярости, и лишь благодаря искусству Саида и преимуществу в скорости «амбассадора» нам удалось уйти от объяснений с воинственными аборигенами. Недоезжая Бхопала, мы сбились с пути, пропетляли час по проселку и заехали в песчаный карьер. В ответ на все вопросы Саид сипел, хрипел и сморкался. По пути я не выдержал и купил ему антигриппин местного производства. Теперь всякий раз, когда моя совесть начинала напоминать о себе, я успокаивал ее парой таблеток, которые вталкивал в Саида. Я надеялся, что к Санчи, где мы намеревались провести ночь, он пойдет на поправку. Но моим надеждам не суждено было сбыться: Саиду лучше не становилось. Вечером мне пришлось накормить водителя ужином и снять ему номер в гостинице. Это значительно выходило за рамки подписанного в Аурангабаде договора с хозяином-джигитом и, безусловно, могло считаться актом небывалого гуманизма. С мыслями о собственном благородстве я и уснул.
Среди ночи я проснулся от зуда во всем теле. При свете настольной лампы на руках и ногах стали видны десятки укусов, а на стенах нашего номера — сотни комаров: сетка на окне оказалась поврежденной. Мной овладело бешенство: со шлепанцем в руках я полез на стул и начал крушить несметные вражьи полчища, оставляя на стенах кровавые пятна и полосы. Вызванный поутру менеджер в ответ на мои жалобы осмотрел некондиционную сетку и, сокрушенно покачав головой, пробормотал что-то о буддийских ценностях и о любви ко всему живому. Потом вытащил из кармана небольшой распылитель с белилами и моментально закрасил следы кровавого побоища. После чего стена стала девственно чистой, зато пятна от укусов краснели на коже, нестерпимо чесались и портили впечатление не только от древнейших буддийских памятников, но и от буддизма вообще.
