Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 21
– Ничого, ничого, зайчик. Всэ будэ…
А когда ж оно будет-то? Граня стояла за керосином, задумчиво крутя косу. Синее штапельное платье в черный горох билось от ветра. Репродуктор в тот день играл одну музыку, это нравилось Гране. Несмотря на летнюю жару, очередь стояла тихо, никто не толкался, не спорил, что нарастет лучше – цыбуля или кукуруза. Пожилые женщины-хозяйки, дети да старые железнодорожники стояли близко, как родичи, и все притихшие. Как вдруг диктор заговорил в репродукторе, а потом и керосинщица отпускать перестала и все побросали бидоны: «Молотов, Молотов». Потом опять марш и стихи, они падали на головы людей, что твои камни. «Наши пушки вновь заговорили! Враг напал. Мы выступили в бой! Вымпела прославленных флотилий, Словно чайки, вьются над водой. Бить врага нам нынче не впервые. Чтоб кровавый след его простыл, Вам, полки и роты фронтовые, Помогает действующий тыл!» Многие побежали с торговой площади, но Граня все-таки налила свой бидон, протянула деньги, но залитая слезами керосинщица махнула рукой и захлопнула окошко, приговаривая:
– Ой, горе, ой, горе…
На Донецк и Ясиноватую уже бомбы падали. До Авдеевки пока не дошло, но бухало рядом совсем. И ровно туча свинцовая накрыла Авдеевку. Таисья с опухшим от слез лицом чего-то шила и складывала в полосатый мешок. Богдан на работе был круглые сутки, иногда только появлялся дома с красными от недосыпу глазами хватить кус глинистого хлеба с салом, вареной картошки. Лицо его было без выражения, но Таисья понимала – уйдет на фронт. И, несмотря на жесткий его характер, дрожала вся от макитры до пят – молодая пошла за него, восемнадцати не было, терпела окриков досыта, а только теперь она будет вовсе сиротою. В школу свозили раненых, делали лазарет, здание было хорошее, кирпичное. При школе записывали добровольцев. Оборонительный отряд сколачивали и при станции, но было поздно, поздно… Друг другу шепотом передавали – отступаем… На конец сентября Красная Армия оставила Одессу, а в середине октября бои велись вблизи Харькова и Донбасса.
Да, все видели, что терпела поражение не просто армия, но и вся страна. А ведь она казалась такой непобедимой совсем недавно. Гитлеровцы считали территорию Восточной Европы, в том числе Украину, жизненно важным пространством для немецкого народа, и захватывали город за городом. Это подавляло.
Ушел на фронт весь южный околоток. Даже сосед Машталаповых, Грицко, который рядился за сало. «Сувертэко, Сувертэко, дывысь як чудно чоловика звать – Грицько…» Даже Ковальские ушли – оба, отец и сын. Тетя Гута, оставшись одна, пошла работать в швейные мастерские. Даже учитель Колечкин, совсем больной, и тот попросился на фронт, его будто отправили в газетчики. Но Богдана в армию тогда не забрали, дали ему бронь. То ли потому что железная дорогая была нужна в первую очередь нашим, то ли он работник кристально честный, то ли почему еще. Мастерские, где горбатилась Таисья, перешли на шитье белья и формы для солдат. Теперь дома никогда не было ни отца, ни матери – приходили и уходили они ночью. Многие тогда ночью работали, окна наглухо закрывали, ни щелки света не проходило…
Когда пришла Граня в бывшую школу, ее отвели в постирочную: там стояли баки с замоченными бинтами и постельным, которое меняли на перевязках. Вонь ужасная. Воду таскать из колонки. Простирав первую грязь, пропускать второй раз. Потом кипятить, полоскать. По лицу пот, по спине. Граня думала, сцепив зубы: «Ничего, ничего. Это тоже для победы надо».
Народу не хватало. Когда по школьному саду развешивалась полуотстиранная партия – кровь плохо отходила, оставляя бурые разводы – можно было отдохнуть в палатах, разнести, что надо, попоить, кому можно… Сил даже на улыбку не оставалось.
Круглые сутки дом был заброшен, окна закрыты. Еда кончалась. Два раза стояли в очередь за солью. На рассвете, когда по траве шла изморозь, Граня с матерью бежали в поле, наскоро и тайком ломали кукурузу на своем же огороде, и взадых шли обратно. Кукуруза была уже изрядно общипанная – с Ясиноватой, Горловки и Донецка тянулись голодные с узлами, чтоб менять дорогие вещи на продукты. Но кому были нужны теперь те шелка и меха. Порося пришлось зарезать и срочно засолить. В погребе откопали еще хран, и сложили туда солонину, закатанную в полотно.
Вспоминалась Златка, которая и поесть, и одеться любила, да только и она теперь оказалась в закрытом военном заводе – от нее раз в месяц приходили Гуте скучные почтовые карточки с печатями, что жива, да все хорошо. Какое хорошо. И плакала Гута взахлеб. Все ж не на войне как Лешек. От него вестей не было.
Похоронку получила Колечкина. И между детьми Колечкиными и всеми другими сразу стала такая пропасть. Что вы там пережили, если у нас – такое…
Госпиталь срочно эвакуировали из школы, а вскоре пришли немцы. Как-то быстро все произошло, все надеялись – нет, не придет та зараза до поселка, но судьба зло зарычала военными машинами и мотоциклами, залепила очи, заткнула рты. Граня в зашитой на плечах и наставленной кацавейке попятилась с флягой воды на колесах и ее таки прибило к забору. Улочка стала пустой, народ вогнул головы в плечи, рассосался по дворам. А она не могла. Она смотрела как заколдованная на военную колонну, ощетиненную автоматами, слушала низкий рев машин в туче пыли и ее подташнивало. Все стало серое, как та пыль! Еще деревья до конца не облетели, горели то красным, то желтым, по-летнему звякали ведра на басейке. Вот так делово и по-будничному они пришли. Колонна ехала к бывшей школе. Молва уж разносила слухи, как ловят евреев и гонят в лагеря. Упорней всего говорили о больших расстрелах по Украйне. Но так, сдавленным шепотом – за такие разговоры тоже сулили расстрел.
Но в первый день выстрелов не было. Только по дворам ходила проверки из местных полицаев, да с ними один-два фашиста. И фашисты странные, такие чернявые и улыбчивые. Итальянцы! Раскидали кругом листовки. Индюков похватали почти всех, но те были облезлые от недокорма и худые. Потом пришел на постой фашист в форме с двумя солдатами и полицаем. Таисью вытолкали из хаты раздетую, без тужурки и показали на сарай – туда!
– Via di qui! Rapidamente! Быстрей!
– Мама! – проскрипела, охрипнув, Граня.
– Rapidamente! Urgente.
– Ничого, доню, ничого…
Ее втолкнули и заперли. Полицай велел выметаться из дома, там теперь живет господин Орсо. Граня стала таскать, что под руку попалось – постель, кастрюли, свалила на лавку во дворе, потом вспомнила про материну одежду. Полицай, поругавшись, все-таки матери дал одеться и помочь. Они хотели положить узлы в сарай, бежать по соседям.
– Mi avete frainteso. Неверно поняли меня, – бросил Орсо, и в сторону Грани. – Ragazza, ragazza…
Им разрешили остаться в летней кухне, мать пыталась растопить заснувшую печку, но печка дымила, тоже задыхалась. Граня складывала хлам из летней в сарай, носила мешки с пустыми початками – и там увидела, что есть недолущенные, вот же радость-то!
Господин Орсо Руперте был не просто фашист, а фашист убежденный. Картину цветную с Муссолини прилепил рядом с окном, в золотом ободке. И музыку красивую за патефоне сразу завел. И Граня чувствовала, что музыка была маршем, и все равно это было так красиво. Похоже на заграничное кино…
Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 21
