— То есть?
— Ты наскоро вызубрил все, что считаешь моими любимыми предметами разговора и все пять дней пережевывал одно и то же. Ведь так оно и было, старичок, верно? — спросил он, повернув голову и взглянув Полу в глаза.
— А о чем же еще мне было говорить?
— Ты мог бы поговорить о вещах, которые интересуют не меня, а тебя.
— О поэзии? Она бы тебе до смерти наскучила.
— Да, — рассмеялся Марстон. Внезапно он перехватил взгляд Пола и вновь рассмеялся, после чего приложил ладонь ко рту и сдержал наигранную зевоту. — А может, мы нашли бы тему, которая интересует нас обоих.
И тут Полу открылась истина. Что между нами общего, подумал он, кроме того, что он мне нравится? Я должен был говорить о нем. Должен был задавать ему такие же клинические вопросы, какие задавал мне Уилмот — а ты Дева? Он очень ясно понял, что это могло бы сработать. Но при мысли об этом у него защемило сердце. Он понял, что единственной основой для искренних отношений должен быть их интерес друг к другу. Основой. И бездной. Не было у них общих интересов, кроме как к самим себе. Марстон, который и вправду был невинен, правдив, смел, красив и ничуть не вульгарен — то есть таков, каким Пол на свой рекламный манер описывал его Уилмоту, — этот Марстон ему бы наскучил. А он, разумеется, уже наскучил Марстону. Он сказал:
— По-моему, мы должны договориться больше не видеться.
— Как хочешь. — Марстон отвернулся и посмотрел на ярко-зеленую поляну — фон для резвившихся на ней спортсменов. Потом он сказал:
— Но это будет весьма непросто, ведь мы учимся в одном небольшом колледже.
— Ну что ж, видеться будем, а разговаривать — нет.
— Ладно, старичок, раз уж тебе так хочется.
— Он помедлил, как бы ожидая от Пола еще каких-то слов.
— В таком случае прощай, — сказал Марстон и, встав со скамейки, зашагал в сторону спортсменов. Но потом он обернулся и сказал:
— Кстати, не твой ли друг Уилмот посоветовал тебе больше со мной не встречаться?
— Нет, ничего подобного он не советовал — даже наоборот.
— Ладно, ладно, я просто спросил. Извини.
— Потом он добавил: — Если уж совсем откровенно, то сейчас наш разговор впервые мне не наскучил. Сегодня ты мне вовсе не надоел.
Вернувшись в колледж, Пол надел мантию и направился к ректору просить разрешения не ходить вместе со всеми в столовую. Ректору Клоусу было всего двадцать пять. У него был вид человека, преданного колледжу «душой и сердцем», ибо в отличие от всех прочих членов совета с их суховатыми, высокомерными манерами он был молод и водил приятельские отношения со студентами. Ректор Клоус носил серый фланелевый костюм, который казался даже более потрепанным, нежели широкие «оксфордские штаны» большинства студентов последнего курса. Пол попросту не мог не считать его шпионом, засланным стариками на вражескую молодежную территорию. Однако, в силу некоего извращения, именно это и заставляло Пола ему доверять и во многом признаваться.
Едва он постучался, как дверь тотчас же отворил ректор, который, выглянув наружу, добродушно промолвил:
— Входите, дружище! Чем могу помочь?
Густо покраснев, Пол в нескольких сбивчивых фразах объяснил, что просит у ректора разрешения не ходить до конца семестра в столовую. Ректор Клоус рассмеялся и поинтересовался причиной столь необычной просьбы.
— Дело в том, что я не хочу видеться с Марстоном.
— Довольно странно, — сказал ректор. — Я мало что знаю об этом деле, но меня всегда удивляло, что вы водите дружбу с Марстоном. Я часто задавал себе вопрос, что у вас с ним может быть общего.
— Я влюблен в него, и мы с ним условились не встречаться до конца семестра, после которого настанет лето, когда мы и без того встречаться не будем, — сказал Пол. Ректор Клоус покраснел до корней волос, помолчал, а потом сказал:
— М-да, попали мы с вами в передрягу. Мне придется передать вашу просьбу коллегам, но поскольку семестр скоро закончится, полагаю, никто не станет возражать против того, чтобы вы не ходили в столовую. Причину им знать не обязательно. — Затем, во внезапном порыве откровенности: — Строго между нами, старина, вы твердо уверены, что приняли правильное решение? Не лучше ли попросту дотерпеть до конца?
— Совершенно уверен, — сказал Пол и, сунув руку в карман куртки, достал оттуда стихотворение, в коем признавался в своих чувствах к Марстону. Ректор Клоус взял его и внимательно прочел:
И вновь бессонная ночь Темной встает стеной Меж его невинностью и моею виной. Не в силах он тьму превозмочь, Хоть и светом, клянусь, рожден, Смежит она глаза, И он погружается в сон.
Он рожден естеством, божество средь людей, И с солнцем соседствует близко. Он грому подобен Во гневе, Но тих его нрав английский.
Дважды прочтя стихотворение, ректор Клоус сказал:
— Можно мне взять его, старина? У вас ведь есть еще копия? — И он сунул листок в карман.
Теперь, когда Пол перестал ходить в столовую, он варил себе яйцо или сосиски на газовом рожке, установленном в его комнате колледжем, или уходил из дома — чаще всего с Уилмотом. Они совершали длительные прогулки по окрестностям Оксфорда, взяв с собой столь любимые Уилмотом бутерброды, которые на лоне природы съедали. Полу начало казаться, что Уилмот репетирует сцены из спектакля, в коем, на писательских подмостках, ему отведена главная роль. Об остальных участниках постановки Уилмот был весьма невысокого мнения. Хотя все это было сплошной нелепостью, монологи, которые он писал для своего персонажа — его стихи, — отличались торжественностью стиля, удивительной бесстрастностью, едва ли не отстраненностью, совершенно серьезной. Продекламировав одно из своих стихотворений — все свои стихи он знал наизусть, — он сказал: «Они ждут, что явится Некто». Он и был этим «Некто». Но еще выше себя он ставил бывшего школьного друга Уильяма Брэдшоу, Романиста Завтрашнего Дня.
— Все, что я пишу, я посылаю Брэдшоу. Его мнению я доверяю абсолютно. Если он одобряет стихотворение, я его храню, если оно ему не нравится, я тотчас же его выбрасываю. Брэдшоу Не Способен на Ошибку. Это Романист Будущего.
— А чем он сейчас занимается?
— Обучается медицине в больнице при лондонском Юниверсити-Колледже. Брэдшоу считает, что сегодня Романист обязан знать не только психологию, но и физиологию персонажей. Он питает Клинический интерес к Поведенческим Реакциям.
Саймон считал, что писать письма — значит потакать собственным желаниям, поскольку писатель пишет письма не своему корреспонденту, а самому себе. В соответствии с этим он сократил свою переписку до абсолютного минимума. За неделю до конца семестра он с курьером колледжа отправил Полу коротенькую записку. Написанная микроскопическим почерком, записка занимала в центре письма место размером с почтовую марку. Она гласила:
