- Может быть, ты… уйдешь куда-нибудь?
Это ее обидело. Отрицательно качнув головой, она сказала:
- Нет. Зачем же?
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкийснег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. Кстеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то.Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя на дверь, ждала…
Ей казалось, что во тьме со всех сторон к дому осторожнокрадутся, согнувшись и оглядываясь по сторонам, люди, странно одетые, недобрые.Вот кто-то уже ходит вокруг дома, шарит руками по стене.
Стал слышен свист. Он извивался в тишине тонкой струйкой,печальный и мелодичный, задумчиво плутал в пустыне тьмы, искал чего-то,приближался. И вдруг исчез под окном, точно воткнувшись в дерево стены.
В сенях зашаркали чьи-то ноги, мать вздрогнула и, напряженноподняв брови, встала.
Дверь отворили. Сначала в комнату всунулась голова в большоймохнатой шапке, потом, согнувшись, медленно пролезло длинное тело, выпрямилось,не торопясь подняло правую руку и, шумно вздохнув, густым, грудным голосомсказало:
- Добрый вечер!
Мать молча поклонилась.
- А Павла дома нету?
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу,смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку вугол и, качаясь на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрелего, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул.Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинныеусы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазамисерого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил:
- Что ж, это ваша хата, или - нанимаете? Мать, сидя противнего, ответила:
- Нанимаем.
- Неважная хата! - заметил он.
- Паша скоро придет, вы подождите! - тихо попросила мать.
- Да я уже и жду! - спокойно сказал длинный человек. Егоспокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нееоткрыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, аво всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное ирасполагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые всапоги. Ей захотелось спросить его - кто он, откуда, давно ли знает ее сына, новдруг он весь покачнулся и сам спросил ее:
- Кто ж это лоб пробил вам, ненько?
Спросил он ласково, с ясной улыбкой в глазах, но - женщинуобидел этот вопрос. Она поджала губы и, помолчав, с холодной вежливостьюосведомилась:
- А вам какое дело до этого, батюшка мой? Он мотнулся к нейвсем телом:
- Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у материмоей приемной тоже голова была пробита, совсем вот так, как ваша. Ей, видите,сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник. Она, - ужепосле того как приняла меня за сына, - нашла его где-то, пьяницу, на своевеликое горе. Бил он ее, скажу вам! У меня со страху кожа лопалась…
Мать почувствовала себя обезоруженной его откровенностью, ией подумалось, что, пожалуй, Павел рассердится на нее за неласковый ответ этомучудаку. Виновато улыбаясь, она сказала:
- Я не рассердилась, а уж очень вы сразу… спросили. Муженекэто угостил меня, царство ему небесное! Вы не татарин будете?
Человек дрыгнул ногами и так широко улыбнулся, что у негодаже уши подвинулись к затылку. Потом он серьезно сказал:
- Нет еще.
- Говор у вас как будто не русский! - объяснила мать,улыбаясь, поняв его шутку.
- Он - лучше русского! - весело кивнув головой, сказалгость. - Я хохол, из города Канева.
- А давно здесь?
- В городе жил около года, а теперь перешел к вам нафабрику, месяц тому назад. Здесь людей хороших нашел, - сына вашего и других.Здесь - поживу! - говорил он, дергая усы.
Он ей нравился, и, повинуясь желанию заплатить емучем-нибудь за его слова о сыне, она предложила:
- Может, чайку выпьете?
- Что же я один угощаться буду? - ответил он, подняв плечи.- Вот уже когда все соберутся, вы и почествуйте…
Он напомнил ей об ее страхе.
«Кабы все такие были!» - горячо пожелала она.
Снова раздались шаги в сенях, дверь торопливо отворилась -мать снова встала. Но, к ее удивлению, в кухню вошла девушка небольшого роста,с простым лицом крестьянки и толстой косой светлых волос. Она тихо спросила:
- Не опоздала я?
- Да нет же! - ответил хохол, выглядывая из комнаты. -Пешком?
- Конечно! Вы - мать Павла Михайловича? Здравствуйте! Менязовут - Наташа…
- А по батюшке? - спросила мать.
- Васильевна. А вас?
- Пелагея Ниловна.
- Ну вот мы и знакомы…
- Да! - сказала мать, легко вздохнув и с улыбкойрассматривая девушку.
Хохол помогал ей раздеваться и спрашивал:
- Холодно?
- В поле - очень! Ветер…
Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и всяона была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щекималенькими, красными от холода руками и быстро прошла в комнату, звучно топаяпо полу каблуками ботинок.
«Без галош ходит!» - мелькнуло в голове матери.
- Да-а, - протянула девушка, вздрагивая. - Иззябла я… ухкак!
- А вот я вам сейчас самоварчик согрею! - заторопилась мать,уходя в кухню. - Сейчас…
Ей показалось, что она давно знает эту девушку и любит еехорошей, жалостливой любовью матери. Улыбаясь, она прислушивалась к разговору вкомнате.
- Вы что скучный, Находка? - спрашивала девушка.
- А - так, - негромко ответил хохол. - У вдовы глазахорошие, мне и подумалось, что, может, у матери моей такие же? Я, знаете, оматери часто думаю, и все мне кажется, что она жива.
- Вы говорили - умерла?
- То - приемная умерла. А я - о родной. Кажется мне, что онагде-нибудь в Киеве милостыню собирает. И водку пьет. А пьяную ее полицейские пощекам бьют.
«Ах ты, сердечный!» - подумала мать и вздохнула. Наташазаговорила что-то быстро, горячо и негромко. Снова
раздался звучный голос хохла:
- Э, вы еще молоды, товарищ, мало луку ели! Родить - трудно,научить человека добру еще труднее…
«Ишь ты!» - внутренно воскликнула мать, и ей захотелосьсказать хохлу что-то ласковое. Но дверь неторопливо отворилась, и вошел НиколайВесовщиков, сын старого вора Данилы, известный всей слободе нелюдим. Он всегдаугрюмо сторонился людей, и над ним издевались за это. Она удивленно спросилаего:
