– Не знаю, – пожала я плечами. – Придумаем что-нибудь. Тут рядом вересковая пустошь, и лес, и деревья разные. (У Эллис этот набор восторга не вызвал.) – Ну-у-у… библиотека здесь тоже есть.
– Библиотека? Здорово. Всю неделю читать книги.
– Они и диски с кино наверняка выдают.
Я рассердилась. В конце концов, мы сделали Элисон одолжение, пригласив ее сюда. Она даже не входила в число моих лучших школьных подруг.
– А что в этом сарае? – поинтересовалась она. – Пойдем глянем.
Мы порылись в дедушкином сарайчике с односкатной крышей. Добыча была скудной: крикетная бита и парочка очень старых теннисных мячиков. Вытаскивая из-под груды хлама в дальнем углу нечто, похожее на скакалку, я взвизгнула и выскочила на лужайку.
– Что?! – бросилась ко мне Элисон.
– Там полно пауков. Терпеть их не могу.
– Правда? А что такого ужасного в пауках?
– Ты не слыхала об арахнофобии? – огрызнулась я.
Вряд ли Элисон было знакомо это слово. От прямого ответа она уклонилась, заметив:
– Ты ничем не лучше моей мамы. Стоит ей завидеть паука, как она прямо на стенку лезет, особенно если паук большой. Однажды она даже в обморок упала. Честное слово.
Элисон определенно считала такое поведение позорным, я же ее маме сочувствовала всей душой. Не желая развивать эту тему, я огляделась по сторонам:
– Как по-твоему, мы сумеем забраться вон на то дерево?
Дерево росло в глубине сада, и, пока мы шагали к нему, я вдруг осознала, что хотя с фасада дом бабушки с дедушкой импозантностью и не отличался, сад за ним был огромен. Лужайка в два яруса, каждый с легким наклоном, поэтому дерево стояло как бы на пригорке, почти на уровне первого этажа дома.
Не знаю, зачем я предложила вскарабкаться на дерево. Дома я любила брать в библиотеке старые детские книжки про то, как детишки обеспеченных родителей отрывались в деревне: устраивали пикники, сооружали шалаши и хватали злодеев из местных, когда те замышляли недоброе. Деревья в этой вселенной существовали исключительно для того, чтобы по ним лазать. Так почему бы и нам с Элисон тоже не забраться на дерево? Это была слива (о чем я позднее узнала от бабушки) с толстыми, крепкими на вид ветками, едва не касавшимися земли, но двух сугубо городских девочек вроде меня и Элисон, проживавших в домах разве что с клумбой во дворе, перспектива подняться наверх все равно немного пугала.
Первой решилась Элисон и на удивление быстро и ловко одолела примерно три четверти высоты ствола. Расхрабрившись, я полезла за ней.
– Прикольно, – сказала она, когда, усевшись на ветке, мы принялись обозревать окрестности.
С дерева открывался отличный вид на соседние участки, да и на всю округу. Куда ни глянь, везде ухоженные сады, похожие на наш: подстриженные лужайки, пруды с лилиями, садовая мебель – верные признаки неброской уютной жизни без приключений. По ту сторону ограды за белым пластиковым столиком сидела семейная пара примерно того же возраста, что бабушка с дедушкой, перед ними стояли бокалы с белым вином и пластиковая же миска, наполненная чипсами. Они увидели нас, и Элисон весело помахала, крикнув:
– Эй, привет!
Мужчина лишь скользнул по нам взглядом, а женщина приподняла руку в несколько настороженном ответном приветствии.
Не помню, как долго мы там сидели, нам понравилось на дереве. Теплым мягким июльским вечером мы могли бы просидеть на ветке и дотемна. В какой-то момент Элисон посмотрела на часы.
– Наши мамы вот-вот взлетят, – сообщила она.
– Девочки, как насчет пирога? – это ба вышла из задней двери.
Я спускалась первой, медленно, боязливо. Элисон же рискнула спрыгнуть с высоты около пяти футов и тяжело приземлилась на подогнувшуюся левую ногу.
– Уй, блядь! Черт подери!
Я вытаращилась на нее и покраснела. Никогда и ни за что не осмелилась бы я произнести столь грязное ругательство, даже если бы рядом не было взрослых. Но размышления о пристойности речи пришлось оставить на потом. Элисон корчилась от боли. Она даже подняться не смогла.
– Я позову бабушку.
Вернулась я и с бабушкой, и с дедушкой. Втроем мы помогли Элисон встать, и она захромала к дому, опираясь на наши плечи.
– Джинсы долой, – приказала ба, когда Элисон, ойкая, опустилась на кухонный табурет. – Давай-ка посмотрим, что у тебя с ногой.
Дедушка топтался вокруг нас, но бабушка глазами велела ему: «Уйди!» Намека он не понял, и она расшифровала:
– Ладно, Джим… исчезни.
Когда Элисон начала стягивать с себя джинсы, до дедушки наконец дошло.
– Я, пожалуй… подышу воздухом, – пробормотал он.
Бабушка тщательно осмотрела ногу Элисон, но ничего серьезного не обнаружила.
– Синяка нет, – подытожила она. – И царапин не видать. Правда, немножко припухло. – Ба легонько надавила пальцем на бугорок над коленкой Элисон.
Элисон опять ойкнула.
– Это уже давно. Так, ерунда какая-то.
Бабушка намазала припухлость кремом, после чего Элисон решила, что природы с нее хватит, и уселась перед телевизором. А я опять побрела в сад, где дедушка разговаривал через ограду с соседом, с тем самым, чья жена помахала нам.
– Здравствуй, – обратился ко мне сосед, улыбаясь во весь рот; лицо у него было красным, волосы белыми. – Тебя ведь Рэйчел зовут?
– Да.
– Помню, как ты приезжала сюда раньше. Но с тех пор ты изрядно подросла.
– Спасибо, – ответила я, полагая, что он хотел сделать мне комплимент.
– И на этот раз ты привезла с собой черненькую подружку, как я вижу.
Этим он смутил меня окончательно. Мне бы в голову не пришло назвать Элисон «черной», и более того, я никогда не слышала, чтобы в школе кто-нибудь обращал внимание на цвет ее кожи. Я опять промямлила «спасибо» – что прозвучало довольно глупо – и спросила себя, почему этот странный человек так сладко мне улыбается.
4
Смерть – это истинный финал, бесповоротный. Знаю, суждение не оригинальное, я лишь хочу сказать, что тогда, в Беверли, я впервые это по-настоящему поняла. И да, наверняка по этой причине я не могу забыть смерть доктора Дэвида Келли. Впервые в мое сознание проникла реальность смерти. Если уж на то пошло, для меня это была первая смерть в нашей семье.
Прежде о войне в Ираке я почти ничего не знала, но с того момента я ощутила в себе перемену, словно переступила некую черту. Хороший человек умер, и его не вернуть обратно. А у нашего премьер-министра (вскоре я сообразила, кого имел в виду дедушка) руки в крови.
– Что бы о ней ни говорили, – сказал мне дедушка, – миссис Тэтчер никогда бы не допустила подобного безобразия. Она была великой женщиной.
