Постепенно его мечта превратилась в навязчивую идею. Америка казалась ему вульгарной. Он допускал, что Европа изменилась, но пока не побывал там сам, предпочитал считать европейское общество более изысканным. У его матери не было ни гроша, поэтому он бросил учебу и еще больше замкнулся в своем воображаемом мире. Он слушал диски Мистенгет, восторгался Хемингуэем и жившими в Париже американцами. Не имея возможности отправиться в путешествие, он странствовал мысленно, сидя дома. Иногда он выходил на улицу с тростью и в шляпе, на вопросы соотечественников отвечал по-французски и прослыл в своем квартале немного чокнутым.
Как кукла Барби
Дэвид ужинал с матерью. Он был в потертом, костюме, она в грубошерстном оранжевом свитере. Она пила кока-колу. Он смаковал бордо. Мать спросила его, почему он живет как старик. Он ответил, что не понимает, о чем она говорит. Розмари закурила сигарету и процедила сквозь зубы, что Франция устарела и что в латиноамериканцах или азиатах больше жизненной силы. Дэвид достал свой мундштук и ответил, что утонченные американцы всегда предпочитали Европу. Уверенная, что у него возникла психологическая проблема, которую поможет разрешить встреча с отцом, она заключила:
— Я прекрасно понимаю, что ты хочешь туда поехать.
Дэвид отлично понимавший, что у него нет никакой психологической проблемы, подтвердил, что хотел бы узнать Францию в рамках своих размышлений о цивилизации.
Розмари вздохнула. Ее сын вздохнул. Не зная, что сказать, она протянула пульт к экрану, где на канале «Прайд» транслировалось шоу «Ожирение». На ярко-розовых скамьях, расположенных амфитеатром, сидели около двадцати тучных женщин — жертвы переедания. Все они были в спортивных брюках и в футболках с короткими рукавами, где цифрами был обозначен излишний вес: некоторые афишировали +20, остальные +100 кило. Девушка в микрофон рассказывала о своей страсти к сливочному мороженому, и по ее заплывшему жиром лицу текли слезы. Непристойно тощий ведущий (с едва обозначенными мускулами, в шортах и тельнике) пристально смотрел на нее. В результате они, рыдая, бросились в объятия друг друга. А затем диктор объяснил этой девушке, что родители любят ее, что братья и сестры любят ее и что все человечество преисполнено любви к ней. При этих словах двадцать толстух вскочили со своих мест и стали танцевать. Они с трудом приподнимали свои окорокообразные ляжки в такт музыке. В руках, похожих на сардельки, они держали воздушные шары в форме сердец.
Дэвид, выходя из комнаты, сказал:
— Доброго вечера, мамочка.
— Бай, Дэвид!
Вернувшись к себе, он прежде всего поправил светильник над «Садом в Сент-Адрес», затем поставил на своем старом проигрывателе пластинку Дебюсси, звуки которой с потрескиванием горящего дерева наполнили комнату. Дэвид выдвинул теорию о том, что старинные вещи всегда превосходят новые: звук пластинки на 78 оборотов восхищал его больше, чем на 33, а тот, в свою очередь, превосходил звучание компакт-диска. Но это не мешало Дэвиду часами просиживать за компьютером. Он нажал на кнопку, экран засветился, и электронная мелодия известила о приходе нового сообщения. Улыбка озарила его лицо. Дважды щелкнув мышью, Давид вполголоса прочитал текст, появившийся на экране:
Мой американский друг!
Я играла сегодня вечером. Париж чествует меня!
Но моей славе недостает вас.
Ваша Офелия.
Потерев руки, молодой человек схватил бутылку коньяка, стоявшую под письменным столом. Наполнив рюмку, он вновь перечел пять строк. Несколько месяцев назад на поисковом сервере он нашел страничку, посвященную этой Офелии, французской актрисе, называвшей себя «наследницей бель-эпок». В своей телеинформационной газете она каждый месяц рассказывала о парижских ночах, о театрах и кабаре, где декламировала стихи. На фотографии она со своими темными волосами и напудренной матовой кожей напоминала музу поэтов 1900 года.
Дэвид робко отправил мейл. Через два дня он получил ответ с подписью Офелия Богема. Отметив интерес молодого человека к французской культуре, она радовалось отклику из Нью-Йорка. В период упадка французского духа Америка вновь спасет Францию! Между ними завязалась переписка. Порой Офелия, утомленная спектаклями, не отвечала неделями, но оставалась верной своему другу из Ист-Вилидж. Она надеялась скоро прибыть в Нью-Йорк. А Дэвид уверял ее, что, как только сможет, приедет в Париж.
Выпив несколько рюмок коньяка, Дэвид лихорадочно напечатал ответ:
«Дорогая Офелия, час близится. Сгораю от нетерпения увидеть вас на подмостках. Я приеду, как только приведу дела в порядок!»
Он знал, что использует устаревшие обороты речи. Но эта изысканность была реакцией на прямолинейность Розмари, которая предпочитала выражаться: «Чао, дорогуша!» Дэвид полагал, что французы еще выказывают некоторое предпочтение хорошим манерам и культивируют идеал хорошего тона. Прежде чем отправить свое послание, он налил себе еще коньяку. Внезапно Дэвид закрыл глаза и вздохнул:
— Уехать! Но на какие шиши? Я не хочу прозябать в Париже, как клошар!
Прелюдии Дебюсси отзвучали. Дэвид выпил еще рюмку коньяка, который вместе с красным вином только усугубил его меланхолию, и зарыдал. Шмыгнув носом, он еще раз посмотрел на сад былых времен. Он родился на сто лет позже, чем следовало… Вдруг в дымке от слез и алкоголя ему показалось, что в воздухе между ним и картиной что-то парит. Он потряс головой и прищурился.
Перед ним по-прежнему что-то парило, становясь отчетливей. Что-то похожее на женское тело, маленькое стройное тело, напоминающее куклу Барби в остроконечной шляпе. В правой руке она держала палочку, усыпанную звездами, и пристально смотрела на Дэвида. Тот отхлебнул еще глоток, чтобы галлюцинация рассеялась, но фея, продолжая парить, по-прежнему улыбалась ему. Она слегка приподняла платье, выставив ногу стриптизерши, как будто желая привлечь внимание юноши, и он услышал, как она нежным голосом произнесла:
— Не плачь, мой мальчик.
Он вздрогнул:
— Вы ко мне обращаетесь?
— Да, к тебе, Дэвид. Не плачь! Я фея Дженнифер. Будучи слишком пьяным, чтобы решить, что это сон, он снова зашмыгал носом и застонал:
— Я плачу, потому что у меня идиотская жизнь! Я живу в Нью-Йорке, а мечтаю о Париже. Я хочу туда поехать. Но у меня нет ни гроша!
— Наверняка есть какой-то выход, — ответил голос.
Похоже, Дженнифер была сильно озабочена. Продемонстрировав Дэвиду другую ножку, она приподняла платье до ляжек. Она оставалась так несколько минут, пока, смутившись, не передумала. Зардевшись, она сказала:
— Разве ты не можешь где-нибудь подработать?
— Перестань, мне кажется, что это говорит моя мать.
При этих словах Дженнифер выставила свою пышную грудь. Поскольку Дэвид по-прежнему не реагировал, она подумала и спросила:
— А ты не думал о лотерее?
— О чем?
— О национальной лотерее! В эту субботу супертираж. Я для тебя вижу кое-какие возможности…
