Мне кажется, что в самом раннем возрасте происходит негласное определение отношений с миром на всю оставшуюся жизнь. Эти отношения могут быть дружественными, враждебными или же нейтральными. Последнее означает, что ты миру как бы не нужен, ты лишний, отшельник, неприкаянный. У Цоя, по всей видимости, с детства сложились именно такие отношения с миром, об этом свидетельствуют почти все его ранние песни. Он не терпел принуждения, но при этом не протестовал громко, не бился за свои права, а по возможности уклонялся от навязываемого ему способа жизни, занятий или установок. Он предпочитал выбирать сам.
При этом о враждебности не было и речи. Все, кто знал Цоя, отмечают его мягкость и доброжелательность. Он не был колюч, а если его слишком уж доставали, просто замыкался в себе.
Таких людей невозможно сломать, ибо они живут согласно древней восточной притче о сосне и вишне.
«Посмотрите на сосну, говорит мудрец. У нее мощные толстые ветви, они выдерживают тяжесть снега, не гнутся. Но если снега навалило слишком много, ветвь ломается.
А взгляните на вишню. Ее тонкие ветви гнутся под тяжестью снега, клонятся к земле – и она, наконец, стряхивает снег с себя, и ветви снова выпрямляются, несломленные».
На этих принципах, развитых в философию, построены все системы восточных единоборств, которыми, кстати, так увлекался Виктор Цой в молодости. Не сила на силу, а внешняя податливость в ответ на силу, чтобы обвести ее вокруг пальца.
В детский сад его перевели, как и положено, трех лет, в 1965 году.
В скором времени появляется и первое свидетельство о художественных способностях ребенка. Воспитательница детского сада замечает, что он любит рисовать и рисует хорошо, значительно лучше сверстников. В дальнейшем то же самое отмечали и школьные учителя, поэтому мама Цоя отдала сына в художественную школу.
Уже в детском саду и выясняется, что Витя Цой человек настроения – если ему не хочется рисовать, то его не заставишь. Но он очень нравится родителям других детей своим спокойствием и немногословностью, поэтому его часто приглашают на дни рождения или просто в гости.
Витя ходит туда один, даже мать его не сопровождает. Вероятно, все приятели и приятельницы жили неподалеку. (Этот факт, кстати, показывает, насколько беспечно мы все относились к безопасности, потому что практически ничего не знали о маньяках, похитителях детей, педофилах. Мне говорят, что не было гласности и свободы слова, тогда, мол, эти факты умалчивались. Теперь мы знаем о них, но разве это увеличило нашу безопасность? Нет, увеличилась лишь подозрительность.)
Валентина Цой (из интервью автору, 2007):
«Витю очень любили приглашать в гости родители других детей, потому что он был спокойный, уравновешенный и умный. Но как-то был случай. Он мне говорит: мама, я пойду к Коле (это еще период детского садика был). Я говорю: иди. Потому что обычно в десять вечера он всегда был дома. А тут одиннадцать, двенадцать – его нет. Ребенок-то маленький! А я даже не спросила, где этот Коля живет! И тут меня стало трясти! Я выбежала на улицу, куда идти – не знаю. А он ко мне как-то со спины подошел и говорит: „Мама…“ И я ударила его по лицу. Уж очень неожиданно он ко мне подошел, если б издалека я его увидела, может, успела бы остыть. Ой, думаю, что ж я наделала! Он заплакал. Но пока мы с ним на четвертый этаж поднимались, успели помириться, я у него прощения попросила».
С тех пор она ни разу не ударила сына.
Вообще, Валентина Васильевна рано поняла, что с сыном нельзя разговаривать на повышенных тонах – он не терпел крика, сразу замыкался в себе. И она, будучи женщиной эмоциональной, взрывной, активной, сдерживала себя и говорила с ним тихо и спокойно. Она полагает, что именно этим объясняется отмечаемая многими черта Цоя – спокойствие.
Раннее детство Виктора пришлось на время социальной бодрости, если можно так выразиться. За прошедшие после тяжелейшей войны пятнадцать лет страна не только залечила, в основном, ее раны и восстановила хозяйство, но и сделала попытку освободиться от культа личности и связанных с ним репрессий. От культа освободиться удалось. Уровень репрессий удалось лишь снизить.
По-прежнему маленький гражданин, подрастающий в нашем государстве, с пеленок впитывал некие негласные табу, которые в дальнейшем сопровождали его во взрослой жизни.
Нельзя было читать и хранить литературу, порочащую советскую власть, коммунистическую партию и ее вождей.
Нельзя было слушать «вражеские голоса», то есть радиостанции, вещавшие на русском языке из-за рубежа и рассказывавшие «правду» о положении в стране. Эта «правда» тоже была с перекосом в сторону негативных явлений. «Голоса» подавлялись так называемыми «глушилками» – радиостанциями, передававшими в эфир шум на тех же частотах. Это был непрерывный, отталкивающий, невыносимый вой. Нельзя было без ведома властей – как советских, так и партийных – создавать никакие организации, группы, кружки и союзы.
Нельзя было торговать со своею выгодой купленным в государственном магазине. Это называлось «спекуляция». Спекулянтов не любили, они, по общему мнению, наживались неправедно. Тогда как нынче это вполне законный «бизнес».
Продажа вещей, купленных или выменянных у иностранцев, называлась «фарцовкой» и тоже преследовалась. А скупка и продажа иностранной валюты преследовались с особой жестокостью. Как раз в том году, когда родился Цой, были осуждены и расстреляны трое «валютчиков» – советских граждан, которые путем денежного обмена сколотили себе неплохие состояния. Теперь этим занимаются все банки, но частным лицам зарабатывать валютными операциями по-прежнему нельзя.
Нельзя было без разрешения собираться в группы для выражения каких-либо мнений, показа лозунгов и транспарантов, агитации и пропаганды среди населения. Когда Цою было шесть лет, в августе 1968 года, группка молодых людей в составе всего пяти человек вышла на Красную площадь и развернула плакат, протестующий против ввода советских танков в Чехословакию. Их повязали буквально через пять минут и приговорили к серьезным тюремным срокам.
Протестующие против режима люди назывались «диссидентами», их всячески ругали в газетах и устраивали суды. Как раз на время младенчества Цоя пришлось два громких процесса по делам литераторов-диссидентов. Сначала судили Андрея Синявского и Юлия Даниэля, двух московских литераторов, которые публиковали за рубежом антисоветские книжки под псевдонимами. Их долго вычисляли, наконец, поймали, судили и приговорили к тюрьме и последующей ссылке. В газетах был большой шум по этому поводу. Советские люди громко осуждали «предателей». Конечно, эти осуждения были инспирированы, но в реальности к диссидентам действительно относились подозрительно и враждебно.
Второй процесс был чуть позже, и судили не диссидента, а поэта, который ничего прямо враждебного власти не писал, однако поведение его было сочтено «вызывающим». К тому же он «не работал», то есть не числился ни в каком учреждении, а писал стихи и занимался переводами. Звали его Иосиф Бродский, через пару десятков лет он стал Нобелевским лауреатом. А тогда отправился в ссылку. И тоже под гневные голоса трудящихся.
