– Я считаю, что ты не должна спать ни с кем, кроме папы.
– Я с ним и не сплю.
– Что? – растерянно переспросила я.
– Генри, если хочешь знать, импотент.
Я зажала уши руками.
– Не хочу знать! Хочу вернуться в прошлое и услышать что угодно, только не это!
– Ну извини, извини. Я только пытаюсь объяснить, что все не так просто, как кажется.
Непросто. То же слово употребил Бен. Проблема в том, что в их устах оно звучало слишком абстрактно: «Все непросто». «С Мишель непросто». В действительности же они сами виноваты, что все стало непросто. И оба предпочитают об этом умалчивать.
– Где папа?
– Мы решили пожить отдельно. Папа в домике винодела – перебрался туда еще две недели назад. Впрочем, во время сбора урожая он всегда там ночует.
Ее слова прозвучали довольно язвительно, но я предпочла этого не заметить.
– Из-за Генри?
– Я же говорю: просто решили пожить отдельно.
Я взглянула в окно на залитый светом фонарей виноградник и дорожку, ведущую к домику винодела. Где-то там, в одной из двух комнат, спал отец. Когда я была маленькой, я часто ночевала во второй комнате, а утром, еще до школы, вместе с папой шла собирать первые ягоды. Я обещала, что мы с братьями продолжим дело его жизни, и действительно в это верила. В детстве больше всего на свете мне хотелось управлять виноградником. И вот я бросила отца одного… Впрочем, мы все, каждый по-своему, его бросили.
– Почему ты ничего мне не говорила?
Мама взяла со стола чашку с кофе.
– Мы решили не рассказывать до свадьбы – не хотели портить тебе праздник.
Похоже, мы с Беном сами его испортили. Без посторонней помощи.
– От Финна с Бобби я тоже старалась скрывать. У них своих проблем хватает.
– Каких еще проблем?
Мне вспомнился визит в «Таверну»: отсутствие Бобби, странное поведение Финна, когда речь зашла о брате.
– Сейчас не стоит, – покачала головой мама. – Подождем, пока они приедут, чтобы ты смогла выслушать обе стороны.
Когда это все члены семьи успели оказаться по разные стороны баррикад?.. Хотелось расплакаться. Еще и Бен, единственный человек, способный помочь мне вновь обрести равновесие, сам же меня из равновесия и вывел.
Мама прочистила горло и воспользовалась паузой, чтобы сменить тему.
– Не расскажешь, что случилось?
Я покачала головой.
– Он сделал что-то непростительное?
– Что это за вопрос такой?
– Неудачный, наверное. Предложи другой, и я с удовольствием его задам.
По дороге домой мне представлялось, что мы с родителями сядем за стол и поговорим. Мы всегда так делали, когда нужно было определиться, какой колледж выбрать, где найти деньги на учебу, как пережить очередную несчастную любовь. А выходит, мы больше никогда не будем сидеть тут вместе…
– Джорджия…
Я подняла голову.
– Может, ты сделала что-нибудь непростительное?
– Нет. И перестань, пожалуйста, повторять это слово.
– Хорошо, спрошу иначе. У него появилась другая?
У мамы измена считалась чем-то непростительным. По крайней мере, раньше.
– Да, появилась. Ей четыре с половиной.
Мама непонимающе взглянула на меня.
– У Бена есть дочь, о которой он никогда не рассказывал.
Последовало молчание – затишье перед неизбежной бурей. Мама не выносит обмана. Насмешливая, раздражительная, упрямая, она прежде всего удивительно искренняя и требует того же от своих близких.
Мама снова поднесла чашку к губам.
– Уверена, этому есть объяснение.
– Ты серьезно? Я только что сказала, что у Бена есть дочь, которую он от меня скрывал! Я узнала случайно – увидела в окно во время примерки платья, как он идет по улице с ее матерью.
– Понимаю. Это ужасно. Особенно, что он от тебя скрывал. Но, возможно, у него были причины молчать.
И все? В прежние времена, в эпоху до Генри, мама потребовала бы крови. Она бы металась по столовой и рассуждала о принципах. Так было, когда моя лучшая подруга проникла в ресторан родителей и устроила бесплатную вечеринку в честь своего дня рождения. Когда я объяснила, как это случилось, мама ответила, что тут не может быть никаких объяснений. Либо ты ведешь себя порядочно, либо нет.
Где теперь та мама? Почему не кричит и не возмущается, что Бен мне солгал? Почему не возьмет на себя эту роль, чтобы я могла исполнить свою и почувствовать к Бену сострадание, защищая его от ее чрезмерного гнева?
Я встала.
– Не могу больше об этом. Пойду спать.
– Что же, иди.
Я направилась к двери, совершенно измотанная нескончаемым днем.
– Генри – мой старый друг, – внезапно заговорила мама. – Мы познакомились еще в Нью-Йорке. Его недавно назначили дирижером Симфонического оркестра Сан-Франциско.
Я повернулась к ней, но осталась стоять на пороге.
– Генри в Калифорнии всего несколько месяцев. Я рада, что он приехал. Приятно снова почувствовать себя частью того мира…
Мама казалась раздавленной, произнося последние слова – вспоминая, кем была когда-то. Мне захотелось ответить, что она по-прежнему часть того мира: мама много лет работала учительницей музыки в местной школе. Но невозможно убедить человека в том, чего он не желает видеть.
– А при чем тут ваши с папой отношения?
– Я сейчас говорю не о папе. Я говорю о нас с тобой. Ты, как и я, вечно пытаешься заботиться обо всей семье, вместо того чтобы разобраться, чего на самом деле хочешь. Не должна хотеть, а именно хочешь.
Я рассмеялась – не смогла удержаться.
– По-моему, ты сейчас не в том положении, чтобы давать мне советы по поводу личной жизни.
Мама встретилась со мной взглядом.
– А по-моему, я в отличном положении. Никто лучше меня не видит, какой ты замечательный человек. Ну разве что Бен. – Она помолчала, а потом добавила: – Хорошенько подумай, прежде чем от чего-то отказываться.
Я скрестила руки на груди, вопреки желанию пытаясь понять, что она имеет в виду.
– Потому что потом утраченного будет не вернуть?
Мама подошла и стиснула мое плечо.
– Нет. Потому что в итоге ты пойдешь на все, лишь бы его вернуть.
Я подождала, пока она поднимется по лестнице, и тоже направилась наверх.
Прежде чем исчезнуть за дверью спальни, мама произнесла вместо «спокойной ночи»:
– Не знаю, интересно тебе или нет, но я рада, что ты дома.
