— Скажешь тоже.
— Да хватит обо мне. Ты-то как? Что там у тебя?
— То да се. Тут все как-то круто повернулось, и мне пришлось отправиться на несколько недель на природу, чтобы прийти в чувство.
Она знала, о чем идет речь. Иногда мозги Эстеллы превращались в калейдоскоп, и тогда родители отправляли ее в дешевую частную клинику до тех пор, пока она не придет в норму.
— Надо было позвонить, тебе или кому-нибудь. Я бы тебя навестила.
— На этот раз ничего страшного. Мне просто нужно было продышаться, и в любом случае требовалось время, для занятий валлийским. Я его немного подзапустила. Сейчас я почти в норме. Работаю в лавке модных штучек, живу с Бригиттой и ее морскими свинками.
Бригитта — это ее сестра.
— Та, с кем она снимала квартиру, вышла, типа, замуж и выехала. Осталась свободная комната. Все бы прекрасно, если бы не эти чертовы морские свинки. Ну да ладно, раз уж мы вырвались на простор, давай куда-нибудь сходим.
— Когда?
— Сегодня вечером.
— И куда мы пойдем?
— Ну что за вопрос! Какая разница?
— Но ведь сегодня воскресенье, возможно, везде затишье.
— Ну ты прямо как тоскливый Жан-Пьер. Всегда где-то есть что-то забавное, и мы это найдем. А если не найдем, то сами что-нибудь придумаем. У тебя сейчас есть машина?
— Да, родительская. Они еще три недели будут в Бенине, — навещают моего брата с женой и чудесными детишками, так что нам с Цезарем предоставлены дом и машина.
— Заедешь за мной в восемь, хорошо?
— Хорошо. — Она задумалась. — Эстелла?
— Да?
— Хорошо, что ты позвонила. Я думала о тебе вчера, когда уехала от Жан-Пьера. Ты — первый человек, о ком я подумала. Я собиралась тебе позвонить, как только вернусь к нормальной жизни.
— Шутишь.
— Нет, серьезно, мне правда тебя не хватало, очень жаль, что мы так долго не общались.
Сожаление многократно увеличивалось похмельем.
— Ладно, — сказала Эстелла. — Ерунду какую-то несешь. Иди еще поспи, увидимся позже. — Она положила трубку.
Вероника прилегла на постель, раздумывая о возращении домой от Жан-Пьера. Внезапно ей показалось, что в комнате наступил новый Ледниковый период. Она вспомнила об аварии.
Она спустилась вниз и через кухню прошла в гараж посмотреть на машину. Заднее левое крыло, куда пришелся удар, было помято, фонарь тормозного сигнала разбит. Не зная, что предпринять, она вернулась в кухню, где выпила еще один стакан воды и покормила Цезаря. Затем опять легла в постель, уверяя себя, что обдумает все позже.
Проснувшись, она обнаружила запись на автоответчике. Звонок она проспала. Это был Жан-Пьер: «Я сегодня на неделю уезжаю, — медленно сказал он. — Еду к матери. Не звони мне туда, — последовала долгая пауза. — Ее номер… — он назвал марсельский телефон его матери. — Но не звони мне». Сообщение закончилось. Вероника задумалась на мгновение и стерла запись.
Она села и включила телевизор. Было около четырех. Она чувствовала себя немного лучше, но все же сожалела о том, что продолжала пить по возвращении домой. Она почти искренне поклялась больше не пить. Передавали новости. Показали ужасно искореженный большой черный автомобиль. Затем показали людей, стоявших у какой-то больницы, и среди них она узнала принца Чарльза. Потом показали фотографию принцессы Дианы.
Она прислушалась к тому, что говорили, и поняла, что она натворила.
— О, черт, — сказала она, — я убила принцессу.
Глава 5
Вероника открыла входную дверь.
— Входи, — шепнула она, — быстро.
Она буквально втащила Эстеллу в дом.
— Ты ведь никому не сказала?
— Что? О том, как ты убила принцессу Диану и ее приятеля?
Вероника звонила ей после просмотра новостей и умоляла приехать на метро как можно скорее. Она поняла, что Веронику глючит и что она отойдет после стакана вина и, возможно, оплеухи. У них был уговор: в случае истерики у одной из них другим разрешалось применять это крайнее средство для приведения в чувство. На телеэкране, как они многократно убеждались, это обычно срабатывало.
— Да, — прошептала Вероника. — Очевидно. Так ты кому-нибудь говорила?
— Нет, конечно нет.
— И даже Бригитте?
— И даже Бригитте. Если бы я и сказала, она не стала бы слушать. Ее ничего не интересует, кроме этих морских свинок, тряпок и красивых мальчиков.
Вероника ее не слушала.
— Что же мне делать? — спросила она.
— Прежде всего выпей и остынь.
Она признала совет здравым, и они прошли на кухню.
— Так ты уже переломалась? — спросила она, почувствовав неловкость за свое невнимание к подруге. Она выглядела виноватой, почти как Цезарь, когда его, бывало, застанут в тот момент, когда он только что оконфузился на ковре.
— Абсолютно. Никакого героина. Последний раз это было полтора года назад, и я больше никогда не буду потреблять его. Это так плохо для кожи. Ограничиваюсь одной таблеткой за вечеринку, — да ведь с самого возвращения я нигде и не бывала. Пью только сок. Так что все чисто, если тебя это интересует.
— А как насчет валлийской поэзии? — спросила Вероника. В тот день, когда Эстелла покончила с героином, она нашла антологию валлийской поэзии на английском языке и втрескалась в нее очертя голову, во всю сразу — от корки до корки.
— Что касается валлийской поэзии, то не скажу, что переломалась, — заметила она, и глаза ее помутнели. — Частица моего сердца навсегда отдана Дилану Томасу[3], Р.С. Томасу и всяким прочим Томасам.
На этом Эстелла прервала свой рассказ о валлийской поэзии, по опыту зная, что если она не попридержится, то последует бесконечное продолжение. Во время ее последнего пребывания в клинике дело кончилось тем, что пациенты обратились к ней с петицией, в которой умоляли ее сократить выступления на эту тему до одного часа в день. Этот документ подписали все пациенты; даже те, которые обыкновенно лишь стонали, раскачиваясь взад и вперед, умудрились мобилизоваться и приложить перо к документу протеста; подписались даже некоторые медсестры. Она начала сосредоточенно открывать бутылку вина.
— Я думала, что ты пьешь только фруктовые соки, — сказала Вероника.
— Но виноград ведь тоже фрукт?
— Допустим. Давай-ка присядем, и я тебе все расскажу.
