После «смотрин», прогулок по бульварам, свиданий у гранитных идолов абстрактных сталеваров Мария стала понемногу оживать, в лицо ее, застылое, глухое, пришел светящийся, горячий, жадный сок, словно весной в нетвердые и чистые листочки, и все от макушки до пяток в ней отозвалось Чугуеву помимовольным пробуждением женской сути, так что спустя полгода дружбы они уже сыграли свадьбу как положено: с белой «Волгой», с поздравлениями начальства, с пристыженными лицами самих молодоженов, надевавших друг дружке обручальные кольца с таким выражением, будто вдевали нить в игольное ушко, с накрытыми в саду родительской усадьбы общими столами, с упорным, неотступным требованием «Горько!»… Со врезавшейся галстучной удавкой, Чугуев вставал и тянулся оструганной будто бы мордой к надушенному гладкому лицу своей чужой, неведомой жены — та поднимала на него тревожные глаза, смотрела удивленно-глупо и вместе с тем доверчиво-признательно, вот с этим чувством, что и счастьем-то нельзя было назвать, а просто начало сбываться у нее, у них обоих то, что заповедано от века и вложено простым великим назначением в любую дышащую тварь.
Через полгода у Марии стал расти живот, что взволновало Анатолия не меньше, чем предстоящий пуск отремонтированного стана, когда не знаешь, как завертятся валки и не дадут ли брака при прокатке, — с той только разницей, что от тебя тут не зависит ничего и нужен был ты только на одну, теперь уже далекую минуту, — и вместе с тем вогнало в немоту и отупение, в непонимание вообще, что должен он испытывать при новом состоянии жены. Под новый год у них родился сын — четыре килограмма триста восемьдесят граммов, «богатырь» — после отсасывания слизи брызнул негодующим, непримиримо-требовательным криком, грудь брал охотно и сосал активно. Когда Чугуев взял впервые на руки Валерку, тот, до того спокойный и безгласный, наморщил личико в потешном озлоблении и заревел протестно-возмущенно, своим захлебывающимся плачем будто требуя незамедлительного возвращения на материнские, единственно приемлемые руки… а он, Чугуев, все глядел в беззубый рот вот этого родного червяка — не то совсем еще бессильного детеныша, не то уже беспомощного старичка, — и было чувство, будто сам родился еще раз, вмиг сделавшись на выходе из жениной утробы великаном, своим железным телом занимающим пространство бесконечное, как вся природа родины, и время беспредельное, как то, что начинается за гробом.
Валерка рос смышленым крепышом, с первых шагов тянул отца за палец к господствующим надо всем пространством жизни таинственным громадам комбината. Чугуев вел Валерку вдоль бетонных стен завода, как по огромному металлургическому букварю — все называл по имени и объяснял, как мог, доступными словами происхождение того или иного зарева и дыма, причудливое внешнее обличье и потаенно-скрытое устройство неподвижных и самодвижущихся будто исполинов; Валерка внимательно слушал и пил чистую воду знания голодными и ненасытными огромными глазами.
4
На четыре пятнадцать будильник поставлен теперь — вот по нынешней жизни паскудной — и взорвался в башке, дребезжит, выдирая из тьмы, из забвения всего, что коробит и гложет. И садится Чугуев на койке рядом с теплой, привычной, обмятой женой, из подушечной одури вырывается сразу, из покойного облака жара, что наспали с женой за всю ночь, и слоновьи ноги с кровати спускает, с полминуты сидит, провалившись в себя и простукивая изнутри свое днище, борта и к работе мотора прислушиваясь. Ничего пока вроде не сбоит, не хрустит… в туалет шкандыбает, на кухню. Миску вчерашней, разогретой в ковшике лапши с размоченной в ней горбушкой зачерствевшей выхлебывает. Вдевает ноги в раструбы промасленного старого комбеза. И на дворе уже поеживается от воздуха студеного. Дверь за собой закрыть на полный оборот — по новой жизни мало на щеколду. И Валерке в окно тарабанит настойчиво: фамильный дом они с Валеркой на две части поделили, в двух комнатах Валерка со своей гагарой обитают, в оставшихся двух и пристройке — Чугуевы-старшие. Ну сынок — что ж домкратом его подымать?
— Это что, уже утро? — Из окна голый высунулся.
— Ноги в руки давай, выметайся. Пропускаем разгрузку, балда.
Застучал, загремел, на одной ноге прыгая в брюках, спотыкнулся и полку с посудой задел — взорвалось, раскололось. И на двор — как ошпаренный, телогрейку натягивая:
— Не боись, бать, успеем. Самородного золота все равно ведь не сбросят ни сейчас, ни когда.
— Инструмент доставай, самородок распутицы.
— Бать, а если вот правда податься в старатели? — заблажил будто спьяну Валерка.
— Топай, топай давай. Счас те будет хита. Довели до хиты реформаторы — по помойкам заставили шарить на старости лет.
— Да ну, бать, ты и раньше ведь тоже по отвалу шорохался.
И ведь не по нужде, бать, — из жадности. Ты ж как этот… как Плюшкин. Вот любую железку, ни винтика по пути не пропустишь — все в дом.
— Много ты, обормот, понимаешь. Я гараж себе весь из таких вот отбросов построил. Это ж огнеупор, вот шамот настоящий — нигде ни за какие деньги не найдешь. Стальные балки нержавеющие — с комель толщиной. Все оттуда, с отвала, — от пола до кровли. Заводу не надо, а мне пригодилось.
Он и вправду, Чугуев, не мог пройти мимо любого отброса промышленности — будь то хоть самый малый обрезок уголка или швеллера, будь то хоть истонченный до дыр жестяной лоскуток, что в руках уже крошится, словно высохший до сердцевины древесный листок, будь то хоть ржавый гвоздь, весь в бугристых наростах, похожий на окаменелость каких-то мезозойских эпох. Попадался как только такой ему сор, поднималось в нем чувство соболезнующей нежности к умаленной вещественности безымянных останков чужого труда. Каждая стертая в производительных усилиях деталь, каждый железный труженик, потерянный для пользы, молча просили из земли: верните нас, мы еще пригодимся, не хотим быть навсегда потерянными — и никто их не слышал, и только Чугуев мог и должен был дать каждой вещи еще одну жизнь, возрождение в первоначальном чистом виде и предназначении.
Пересекли пути многолинейного разъезда — в прифронтовой как будто очутились полосе: над колючей проволокой, дебрями ржавыми разве только сигнальной ракеты в вышине не хватает, озаряющей белым трепещущим светом простор. Не в первый раз они сюда, за линию, — знают, где пролезть. И пошли на растущий, напирающий грохот и лязг, и уже не одни — в десяти шагах тени маячат и справа, и слева, слышен шорох шагов в полутьме: много, много еще одиночек и семейных отрядов таких же шагают в одном направлении, вон туда, где, черней небосвода, подымается тяжко гора высотой с хрущевскую пятиэтажку, и как будто из недр ее всходят, прут и прут, нарастая, тяжкий гул и страдальчески-нудное пение тормозов и железных колес. Как проснулся вулкан — бледно-красное зарево над горой зачинается. Собралась уже целая армия из бредущих поврозь мужиков и артелек со своим инструментом. Лязг и звон наросли до предела, поманив работяг, намагнитив, и на бег сорвались уже многие — вот на приступ взять гору как будто. И Валерка рванул напролом самым первым, как подранок-кабан сквозь чащобу, сквозь стадо, мешанину бегущих людей.
Испуская пары, на исходном дыхании будто, проползает по гребню старик-тепловоз, волоча с вязким грохотом по невидимым рельсам налитые до краев густо-красным свечением ванны — ну и все, тормозные колодки сработали, всех защитный инстинкт взял в тиски. Лишь Валерка один как ломил, так и ломит на штурм, по отвалу взбегает прыжками с ломом наперевес, полоумный.
