«Заяц мимо пробегал.
«Будь же умницей!» – сказал.
Прочь, испуг!
Дай руку, друг.
Вместе мы пойдем с тобой
По тропинке по лесной».
Это другая песня! И на русском языке не существует, увы. Переводчик.
Мистерия. Веяние тихого ветра коснулось зала. В конце постановщик бешено аплодировал вместе со всеми, кричал: «Браво! Браво! Браво, Мирей!» Сколько изящества, мастерства, отзывчивости, естественности, чувства! Королева свинга восторжествовала над временем. Он был ошарашен.
Великое искусство может проявиться даже в такой ерунде.
Именно Мирей подготовила его к встрече с Одетт.
Поначалу постановщик неуверенно приближался к созвездиям знаменитостей, но вскоре у него уже в глазах рябило от звезд. Спроси его, что не так, он бы и не ответил. Просто старое доброе отвращение левых к шоу-бизнесу не отпускало. Просто давняя неприязнь к легкой музыке – поверхностной, халтурной – давала о себе знать. И все равно на него действовал их мощный несокрушимый магнетизм. Звезды излучают будь здоров, иначе они не звезды.
Стойкий агностицизм внушал ему недоверие ко всяким бредням вроде харизмы и силы внушения. Однако коль скоро постановщик был последовательным скептиком, то подвергал сомнению и предрассудки собственного здравого смысла. С той лионской ночи Одетт преследовала его неотступно, будто привязчивый мотив, и он нашел объяснение этому феномену:
– Влияние ее ауры, вот и все.
«Влияние ауры» – здорово, но непонятно. Главное, Одетт задела его самую чувствительную струну, заставила вернуться к теме, так или иначе возникавшей в каждом спектакле, который он ставил: ведь есть же нечто превосходящее наше разумение, неподвластное уму? Парадоксальный вопрос для атеиста, согласитесь. Если высшая сила – не бог, тогда что же она такое? Каждодневная творческая практика научила его чувствовать присутствие чего-то большего, чем он сам, и ценить это, правда, иногда хотелось узнать, с чем имеешь дело. Так что звезда упала к нему с небес весенней ночью в Лионе, кстати, с ее помощью можно было нащупать истину не только об ауре, но и о прочих колдовских потусторонних вещах.
Подойдя к дому Одетт впервые, постановщик оробел.
Одинокая дива жила роскошно, слов нет. Не во дворце, но в очень пафосном месте, достойном ее всенародной славы. Ее особняк на опушке леса занимал не меньше ста квадратных метров, трехэтажный, плюс еще терраса наверху, перед домом сад, позади тоже сад, тенистые деревья, газоны, лужайки, клумбы, дорожки посыпаны гравием – богатство через край.
Приглашение льстило его самолюбию. Он испытывал гордость, любопытство и вместе с тем бросал дерзкий вызов своему окружению: как вытянутся лица у его друзей-авангардистов и врагов-снобов, когда они узнают, что он общается с подобной звездой! Ему нравилось устраивать провокации, он не терпел самолюбования интеллектуальной элиты и непримиримого сектантства.
Но одна назойливая мысль все-таки отравляла ему праздник: «Какого черта ты в это ввязался, ведь у тебя с Одетт ничего не выйдет!» Да, есть отчего загрустить. Разве его дело – ставить такие шоу? Разве он действительно the right man at the right place[42]? Едва ли. Была и еще одна мыслишка: «Скажи честно: тебе и вправду нравятся ее песни?» Само собой, он уже их не презирал, со снобизмом покончено, но можно ли выехать на одной только ауре? Для полноценного действа одной ее харизмы маловато.
Paso doble: два шага вперед – постановщик любил риск, упивался опасностью. Шаг назад – он запутался, испугался. Два шага вперед – я сошел с ума, ну и пусть! Шаг назад – опомнись!
Постановщик давно привык, что его раздирают противоречия.
Подошел к двери Одетт и позвонил.
А что Одетт? Уж она-то во всей полноте сохранила вкус к музыке и сцене, стремилась к ним, как в первые годы творческого пути. Одетт осилила в десять, нет, в сто раз больше постановок, чем наш герой. Выступила перед миллионами фанатов. Частенько ввязывалась в самые отчаянные неслыханные авантюры. И до сих пор не насытилась всем этим.
Нужно поговорить с очередным постановщиком о классической и современной музыке, в которой она ничего не смыслит? Не вопрос! И никакими техническими сложностями ее не запугать, сольфеджио ей нипочем. В настоящее время лишь одно доставляло Одетт хлопоты и беспокойство – здоровье.
Она говорила: здоровье. Но подразумевала возраст, весьма преклонный возраст, увы.
Она встретила постановщика в халате и мягких домашних туфлях. В темных очках, закрывающих пол-лица. Любого смутил бы подобный look[43], однако Одетт держалась уверенно и непринужденно, будто у звезд так принято. Без лишних церемоний, по-домашнему. Одновременно обольщая и доверяя. Так что наш герой списал смешную нелепость ее наряда на свойственную звездам эксцентричность. Во всем виновата аура. Он не заметил ни пренебрежения, ни кривляний, тем более что всегда был безнадежно слеп: мог только через три дня спохватиться, что его девушка поменяла прическу. Все странности Одетт он воспринимал как неотъемлемую часть ее мира, абсолютно незнакомого ему, постановщику авангардных спектаклей. В нем вдруг проснулся господин Журден[44]. И он стал участвовать в церемонии посвящения в «мамамуши» с наивной серьезностью.
Войдя в гостиную Одетт, постановщик в недоумении уставился на огромный мраморный камин, всю внутренность которого занимали гигантские рождественские ясли. Рождество давно прошло, да это и неважно, ведь ясли не имели ни малейшего отношения к католицизму – здесь не было младенца Христа, волхвов, осла, вола, – они прославляли аккордеонизм, религию Одетт. Среди картонных скал сотня садовых гномов – улыбки до ушей, штаны на лямках – плясала вокруг елки, вернее, вокруг большущей зелено-золотой электрогитары.
Прежний вменяемый постановщик покатился бы со смеху при виде этого керамического сброда. Настоящий китч! Уродливому народцу впору украшать пианино в богадельне. Однако нынешний господин Журден не засмеялся, а глубокомысленно извлек из глубин собственного культурного багажа неожиданное оправдание: так было задумано, дурной вкус тут неспроста! Наверное, гламурные звезды нарочно окружают себя зубодробительными декорациями, чтобы шокировать эстетов-зануд. Есть тонкий расчет в подборе всякой дряни и хлама, великая ирония в китче, тотальное и гениальное ниспровержение всевозможных клише в пошлости и вульгарности. Бесстыдство, дерзость, безумный хохот, свобода от предрассудков, излишества, чрезмерность, переходящая в безмерность… Он вспомнил Ницше, Дали, Жарри[45]. Постановщик – оптимист и добряк. Усмотрел в сомнительных яслях двойное дно.
