1
Добрые слова от людей, которым в жизни несладко, можно услышать чаще, чем от тех, кто в покое живет. И не только словом такие люди помогут неимущему или несчастному. Зарема убедилась в этом на собственном опыте.
А что может быть страшнее той беды, что с ней случилась? Потеряла мужа, сын стал глухонемым, сама постоянно от болей в голове мучается, и рука, где разорвало сухожилия, сохнет, только два пальца на ней работают – большой и мизинец. Можно сказать, что не рабочая рука. Остальные как одеревенели, даже не сгибаются... Даже писать теперь может только с великим трудом. А о серьезной работе и говорить не приходится. С такой рукой и себя не прокормить, как же кормить больного сына. А сын... Гораздо легче самой умереть, не так больно... Не так больно за себя, как за людей любимых...
Но и это, как оказалось, не стало пределом.
Беда к беде, говорят в народе, веревкой, как телок, привязывается. Так и получилось. Целый месяц мрачно и молча смотрел на любимую младшую дочь отец, гладил внука по голове, в глаза ему заглядывал. А потом собрал деньги, какие в доме остались, поехал на базар и купил у нужного человека автомат. Молча и ушел, не сказав матери слова на прощание. Не хотел, чтобы останавливала. Привезли тело отца через два дня... Простреленное в нескольких местах, с задранной кверху бородой.
Плакала над телом мать, рвала седые волосы из головы пучками. Любимая младшая дочь не плакала, молча смотрела. И внук смотрел молча. Он не только говорить, он и плакать разучился. Или просто не понимал, что с дедом произошло.
Не понимал еще, что и деда у него отобрали, как раньше отобрали отца...
* * *
Сколько же можно отнимать у одного маленького несмышленого существа!
Зарема положила изуродованную руку сыну на голову, посмотрела красными глазами в его черные глаза. И не сказала ни слова, потому что он все равно не слышит ее. Но подумала, что она сейчас совершит самое страшное для своего сына дело – отнимет у него и мать.
И полезла в сарай, под самую крышу, где между стропилами, как она видела, спрятал когда-то автомат Адлан. Достала его, взяла в руки, подержала, попробовала, как руки слушаются, но правая рука не могла нажать на курок, как ни пыталась она всунуть в скобу изуродованные пальцы. Тогда она попробовала переменить руки. И убедилась, что может стрелять. Хотела попробовать сначала во дворе, но не решилась.
Время приближалось к обеду. Зарема пошла в дом к матери, там вымыла мальчику ноги и уложила спать. Потом вернулась домой, завернула автомат в одеяло и пошла с ним в сторону дороги. Там она села на пригорке, свесив ноги в заросший колючей травой придорожный кювет, и стала ждать машину. Машины проходили здесь часто, почти каждый час. Но ей нужна была только военная машина с русскими солдатами. И потому несколько машин она пропустила, не зная, кто в них едет. Машины были гражданскими.
Зеленый «уазик» она увидела издали. Это еще лучше. На таких, как она видела, офицеры ездят. Взгляд упорно вцепился в подпрыгивающую на кочках машину, и только резь в глазах заставляла ее иногда мигать.
Машина приблизилась. Зарема с хладнокровием, какого не ожидала от себя, и с решительностью чисто мужской развернула одеяло. Совсем немного осталось до машины. Она взяла автомат в руки и вышла на дорогу. Спрятала оружие за спину и встала. Тяжел для женских рук автомат, руки едва держали его так, чтобы не показать раньше времени. А «уазик» приближался. Там уже увидели стоящую посреди дороги Зарему, стали тормозить. Пять метров осталось. Остановилась машина, хлопнули дверцы, и в этот момент она перекинула автомат и нажала на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Она давила со всех сил, видела, как стали прятаться за машину люди, вышедшие из нее. А она давила и давила, но выстрела все равно не было.
И тогда она просто бросила автомат себе под ноги. И голову опустила.
Военные подошли к ней.
– Шалава такая!.. С-сука!.. – заорал водитель и замахнулся прикладом.
Второй, с пистолетом в руках, спокойно остановил его.
– Она предохранитель не сняла. Не умеет стрелять.
Зарема поняла, что она что-то не так сделала, потому и не прозвучало очереди. Потому и не смогла она отомстить за себя, за мужа, за отца, за сына... Она очень жалела, что не так сделала, но в то же время в душе шевельнулась благодарность к офицеру с пистолетом, которого она только что хотела убить. Она даже и сейчас могла бы это сделать, но все же...
– Пошли в машину... – сказал офицер строго.
Солдат-водитель подтолкнул ее стволом автомата под ребра. Больно...
* * *
Ее привезли в Шали, в комендатуру. Помощник коменданта объяснял, что у него все камеры мужиками переполнены, боевиками, которые в лесу жили и женского тела месяцами не видели. Нельзя к ним женщину сажать. На клочки разорвут, а обвинят в этом опять русских.
Но они договорились. Посадили ее пока в какую-то комнату на втором этаже, где окна с решетками. Самой Зареме было все равно, что с ней будет дальше. Хотелось только, чтобы не тревожили. Она положила на колени руки и смотрела в пол пустым, потухшим взглядом. И даже иногда закрывала глаза, словно полудремала, ко всему вокруг безучастная.
Через час за ней пришли.
– На выход, – и взяли под локоть. – Пошевеливайся, стерва, ноги быстрее переставляй!
Опять посадили, безмолвную, в машину. Теперь ехали всего-то три минуты. Другое здание. Поднялись на второй этаж. Ввели в кабинет.
– Садитесь.
Она не подняла глаз, но по голосу узнала того человека, что выскочил из машины с пистолетом. Она убить его хотела. Теперь он, наверное, захочет ее убить, хотя там, на дороге, не позволил водителю даже ударить. У них, у русских, есть свои методы убийства. Они это законом называют и думают, что от этого суть изменится. Но убийство все равно убийством останется. Пусть убивают... Только бы не мучили... Скорее бы... И все кончится... Сил к сопротивлению не осталось, а главное, что не осталось никакого желания сопротивляться. Возникло только обидное сожаление, что не спросила ни у кого в деревне, как автоматом пользоваться.
